В человеческой и творческой судьбе Виктора Сухорукова столько крутых виражей, что только диву даешься. «Американские горки» какие-то — то оглушительное падение на самое «дно», то стремительный и шумный взлет. Накануне своего 50-летия он в никуда ушел из Санкт-Петербургского Театра комедии, где проработал много лет, а потом и вовсе оставил город на Неве, перебравшись в столицу. Как актер театральный, здесь он был мало кому известен. Кинематографическая слава звучала громче, хотя после балабановской дилогии «Брат» и «Брат-2» бритого Сухорукова втиснули в однозначное амплуа «злодея». Сегодня, по признанию артиста, он попал в очередной крутой вираж. Связано это с двумя грядущими премьерами — фильма Виталия Мельникова «Бедный, бедный Павел» с Сухоруковым в роли императора и спектакля Владимира Мирзоева «Лир», где вчерашний император станет Шутом.
— Виктор, закончив съемки, вы тут же признали роль Павла лучшей и любимой. Почему?
— Не только потому, что роль главная, и не потому, что императора. Этой ролью, черт возьми, я сразу многим отвечу: Сухоруков может быть и аристократом, и философом, и спинку держать прямо, и от «чоканья» избавиться. Только вы, режиссеры, будьте терпеливее, внимательнее и нежнее к актерам.
— Не мне вам говорить, что актер зачастую оказывается в плену собственного имиджа. Как случилось, что Мельников разглядел в вас царские задатки?
— Началось с того, что девушки мои знакомые подсунули ему фильм «Счастливые дни» по Беккету, между прочим, дебютную картину Алексея Балабанова. Мельников посмотрел и решил со мной встретиться. А ведь у него, наверное, тоже от меня осталось впечатление бандита, отморозка, негодяя и «субпассионария российского кино», как меня когда-то Виктор Матизен обозвал.
— Это что такое?
— Типа антигерой, или герой с отрицательной энергетикой, как я понял. А вообще-то это слово взято из гумилевской теории. Но вы-то, критики, что ж вы так типажно мыслите? Кто во мне бандита открыл? Балабанов. А до этого я был и комиком в «Комедии строгого режима», и олицетворением «вождизма» в «Бакенбардах», и крепким мужиком. Но заметили-то «Брата», потому что уж слишком он прошумел. И повесили ярлык. Я и сам его испугался. Боялся синдрома Ихтиандра и Сухова, сам в него угодил. Но я верил, что получу такую роль, в которой собью этот имидж. Между прочим, у меня до «Павла» уже была картина «Золотой век» Ильи Хотиненко, где я сыграл графа Палена. Куда она пропала, не знаю. Я согласился у Натальи Погоничевой сняться в «Теории запоя». Посмотрите, критики, эту картину, она вам не понравится. Но Витьку Сухорукова вы там увидите обаятельного, очаровательного. Я там, правда, даже глаза поменял. Но дело-то не в линзах, там характер есть.
— Значит, «Павел» появился очень кстати?
— Конечно, для меня это был шанс. Мельников дал мне возможность сыграть целую судьбину. В три месяца съемок вошли четыре года жизни самого таинственного, самого неоднозначного и сложного нашего императора Павла I. Я столько прочитал о нем материала! Когда картину озвучивали и монтировали, специалисты все время спрашивали: а за что же его убили, царь-то хороший? Вот она, моя победа. И никто не сказал, что Сухоруков — не царь. Я прежде всего благодарен режиссеру, он в меня поверил, поддержал. И сегодня я впервые в жизни своей киношной не жду премьеры. Случится удача, ну и хорошо. Поругают меня уважаемые критики? Я не обижусь. Потому что я уже изменился. Сыграв Павла, я стал другим. Достойнее, чище.
— По-человечески другим?
— Да. Я как человек изменился. Если вдруг после «Павла» остановится земля и закроется мое личное дело, я не оскорблюсь. Скажу: спасибо, Господи, ты прав. У меня ощущение было, что все свое неудовольствие последних лет, весь свой бунт, весь профессионализм, все приобретенное, хорошее и плохое, счастливое и неприятное, я туда вложил. Были эпизоды, где я думал о Сереге Бодрове или вспоминал мать с отцом. Были сцены, где я кричал своим врагам: нате, глядите, я живой, я талантливый, я могу.
— То есть вместе с Павлом и себя сыграли?
— Сыграл. Мне так показалось. Я надорвался? Наверное. У меня болела голова, были бессонные ночи. Но я — победитель. Идите и смотрите на победителя. В каждом эпизоде вы увидите, на что способен Сухоруков. Может быть, это будет традиционное кино, без всякого авангарда, революционного подхода и новаторства. Но зато какая история доверия и предательства! История человека, который правил и сомневался, наказывал и каялся, бил и просил прощения. И погиб он у нас достойно и красиво. Открою секрет. Павел нам помогал.
— Это как?
— Мистика. Снимаем сцену на Гатчинском плацу, у нас войска отборные. Вдруг снег выпал, все белым-бело. Только отсняли — утекло. Или эпизод строительства Инженерного замка. Ну, словно по приказу, в городе все перерыли, замок одели в леса, идет реконструкция, каналы и траншеи вырыты. Наряжай массовку и снимай. Что и сделали — факелы зажгли, фартуки надели, и загудело. Отсняли — тут же появились современные атрибуты, целлофан всякий. Да кто б нам позволил самим-то копать в центре Питера? Бог помогал, а вместе с ним и Павел Петрович, потому что он был человеком верующим. И я чувствовал по игре своей, что кто-то ведет. Бывали такие моменты, когда мне казалось: вот-вот и я тресну. Но выкарабкивался.
Сыграв Павла, я успокоился и про себя воскликнул: «Ай да Сухоруков, ай да сукин сын!» Теперь кто бы и что мне ни говорил, я знаю, что актер я талантливый, опытный, многострадальный, черт возьми. И горжусь тем, что я сегодня живу, и щеки у меня розовые.
— После такой работы, наверное, трудно придется соглашаться на следующую, не теряя лица?
— Ничего. Хороший урожай не каждый год бывает. Но я понял ваш вопрос, и он мне приятен. Значит, Сухоруков уже и до таких вопросов дожил. Да, хочется соответствовать, держать планку на уровне. И тем не менее, если вдруг захотят мне дать какую-то грамоту почетную за роль Павла, я выйду за ней и скажу: «Ваша награда говорит о том, что я расту. И отношусь я к этому не как к вершине, а как к творческому росту».
— Легко ли было после императора стать Шутом?
— Ролью Павла я словно бы отчитался перед Петербургом, попрощался с ним, и в Москву златоглавую бултых шутом. Чем не сюжет для романа?
— Как вы попали в спектакль Вахтанговского театра?
— Мне сначала Владимир Мирзоев позвонил и пригласил. А я, когда в театр впервые пришел на переговоры, и сам спросил: как вдруг Сухоруков у вас в сознании выскочил? Оказывается, сидят в кабинете трое — директор Сосновский, режиссер Мирзоев и артист Суханов. А на столике журнальном — куча поздравительных открыток и телеграмм к 75-летию Михаила Ульянова. И вдруг чей-то взгляд упал на одну из них, мной подписанную: «Вечно ваш актер и шут». Их и осенило.
Я не знал Мирзоева лично. Спектакли его видел, не со всем был согласен, как профессионал, многое не понимал, как зритель. Его философия театральная была от меня далека. Именно это меня и подкупило. Я люблю неведомое. Я, как ребенок, лезу в розетку. Хотя уже знаю, что нет там ни конфетки, ни лимонада, а один только электрический ток.
— Легко ли вошли в незнакомый коллектив? Удалось ли найти общий язык с новым режиссером?
— «Лир» — это еще одна революция в моей жизни. Я — выпускник ГИТИСа, приглашен в Вахтанговский театр, куда берут только из Щукинского училища. Чужие там не ходят. Трудно начинал. Сегодня мне хорошо. Меня приняли, меня понимают, со мной согласны. И я вижу, что самое главное, со мной люди работают с удовольствием. Мирзоев — режиссер ума, мысли, знаков, символов, он — философ. Я — человек другой школы. Я пытаюсь его знаки превращать в картинки, чтобы зрители увидели, что он замыслил. А показать можно все. Не можешь? Иди в детский сад, попроси детей. Они тебе изобразят и железную дорогу, и беременного папу, и молодую бабушку, и солнце, и облака, и любую погоду. У детей звери говорят человеческим языком. Это и есть театр. Детство. Наивность и полное доверие природе. Хочу верить, что получится «Лир».
— Для вас слово «шут» равнозначно слову «актер»?
— Нет. Актер — это служба, шут — это философия. Актер — маска, шут — судьба. Актер — игрушка, шут — сознание.
— Многие на «шута» обижаются.
— А я счастлив. Называйте меня клоуном, скоморохом, как угодно, я приму любую кличку. Потому что я сам выбрал этот путь. Полжизни я хотел нравиться публике, а потом спросил себя: а нравятся ли мне все? Нет. Я понял: мне важно вызывать у людей интерес, чтобы они, прищурившись и вытянув шеи, вглядывались в меня — ну-ка, что это за?.. И тут многоточие. Может быть и прекрасный эпитет, и проклятое слово. Я готов на все. Только жизнь личную, душу не пачкайте. Это нечестно.
— Мирзоев вас в труппу Театра имени Станиславского не звал?
— А он знает, что я не пойду.
— Желаете оставаться свободным художником после стольких-то лет государственной службы?
— Находясь в казенном доме, я был плебеем. Я был зажат, закомплексован, потому что понимал: я — нанятое лицо, как бухгалтер или уборщица. Я, извините, актер-чиновник. Теперь-то я свободен. И вдруг я понял: да здравствует воля! И тут же голову вжал в плечи: воля-то волей, а ответственность, а дисциплина? Я теперь сам за себя отвечаю по всем фронтам: за трудовую книжку, которая у меня дома лежит, за дорогу на работу и обратно. Я не имею права опоздать, что позволительно до сих пор в государственном учреждении. Но зато сегодня ни одна дама из режиссерского управления или литчасти мне по столу не стукнет, не укажет и на «ты» со мной не заговорит. Я могу встать и уйти. Имею право.
— А не страшно ли? В Москве вы человек новый, будут ли постоянные приглашения?
— Скажу вам честно. То, что я отправился в путь, и судьба распорядилась, что в Москву, это решение не одного дня. И на ваш вопрос могу ответить коротко: если что, и за бортом живут люди. Я знаю, видел, сам там был. Меня однокурсница моя несколько лет назад предупреждала: смотри, Витька, Москва хоть и гостеприимная, но и циничная, она доброжелательна, щедра, но и жестока. Она может любить тебя до посинения, а потом выплюнет, как куриную косточку. Я готов. И готовился-то как раз психологически, быть может, больше к поражениям, к неудачам. Есть такая поговорка в мире гороскопов: предупрежденный защищен. Я сам себя предупредил. Отдавал себе отчет: я еду не в деревню, а в мегаполис, где даже ночью город орет. Круглые сутки в Москве нет тишины. Ну что ж? Попробуем, пока силы есть.
— Не жалеете, что из Питера уехали?
— Я, когда собирался уезжать, стал подсчитывать плюсы и минусы: что я теряю и что приобретаю? И обалдел от количества минусов. Очень мало что держало меня в Питере в последние годы. Защемило пару раз сердце, а почему, не скажу. Потому что потом отпустило. Стало быть, столько лет я там прожил, и не нажил ни стула, ни друзей, ни привязанностей. Я ничего там не оставил. И с оркестром меня не провожали. Я вам больше скажу. Мне казалось, у меня не было там врагов и завистников. Я никогда не играл чужие роли, потому что я вообще их мало играл. Мне казалось, что люди, с которыми я общался, относились ко мне доброжелательно. Пил-то я со всеми, только почему-то видели одного Сухорукова. Да ладно, это дело прошлое, неинтересная тема для меня.
А когда я вырвался наружу из театрального мира Петербурга, меня и телефон не шибко беспокоил. Звонков было куда больше московских. Москва, как паразитка какая, как упыриха, увидела, что душа освободилась — дай-ка, я ее схвачу. А в Петербурге все в аристократизм играют, все кружева плетут. Оказалось, что в Питере я еще себя толком и не раскрыл, а мне уже руки выкручивают, уши выворачивают, глаза выкалывают. Да что это такое? Вот и убежал: от насилия, от непонимания.
— Вам в Москве теплее стало?
— Мне здесь и работать, и жить интересней. Здесь народ подвижнее, легче на подъем, хотя, может быть, легкомысленнее. Наверное, с чувством юмора здесь получше. Люди более открытые. Здесь дурашливости больше, а там — снобизма, строгости. Говорят, потому что север, «окно в Европу». Это все легенды. Вот ты спроси меня, в какую эпоху я хотел бы жить, хоть в Москве, хоть в Питере? Я отвечу: в пушкинскую.
— Ну, с этим мы с вами опоздали.
— А я и на нашу не жалуюсь. Я вообще не знаю, как в моей жизни все это случилось. Я приготовил себя к такому медленному шагу, к такой обыденности, к серому существованию. Думаю: протопчу свою тропиночку и буду по ней туда-сюда ходить. Цветочки посажу или птичек заведу. Но как будто кто-то подсмотрел: да как же так? На вот тебе, Витя, и Павла, и Шута, и Москву. Кто там в пинг-понг играет с моей жизнью, не знаю. Но пока меня устраивает то, что со мной произошло.
Другое дело, что я не хапаю. Поэтому я и заявил, не рисуясь словцом: я готовлю себя к забвению, хотя и не забрался на вершину. Все проходит. И почему-то у меня хорошая память именно на беду, на трагедии моих кумиров, современников, коллег. Я это наблюдал. И себя заранее как бы предупреждаю: так же может случиться и с тобой. Не обольщайся, не зарывайся, не слепни, Сухоруков. Зри, зри. Не только праздники, но и кончину.
— Что-то вы о кончине рано заговорили.
— А я доволен жизнью, поэтому и терять ее не страшно.
— А где же знаменитый сухоруковский оптимизм?
— Никуда не делся. Все будет хорошо. Я благодарю Бога. Я знаю, что Бог прячется под обличьями людей. И люди делают мне этот праздник. А я его, как могу, украшаю. Не только цветами и вкусностями разными, но и настроением, улыбками, мажором своим, оптимизмом. Иногда спрашивают: ты правда такой счастливый? Правда. Скажи: я несчастен, что мне от этого прибавится? Ну, посочувствуют, почмокают губами, рубль взаймы дадут, до метро проводят. А дальше что? Пока-пока, и бегом от этого неудачника и зануды. Потому что у каждого из нас проблем, как грязи. Правильно ведь говорят: хочешь быть счастливым, стань им. А я добавлю: даже если сомневаешься, доживи до утра и поверь. Конечно, я поигрываю маленько и в жизни. Только я знаю: неудача боится веселых людей. И я ее словно отгоняю от себя своим утренним, солнечным настроением.
— Но неудачником побывать все же пришлось?
— Да, я был неудачником, я был слабым. Я побывал там, куда люди смотрят с презрением, где не здороваются. Но когда, оплеванный, пьяный, никому не нужный, я сидел у телевизора, я не кричал: будьте вы все прокляты! Я говорил: я к вам еще вернусь, я соберусь, вы только подождите. Вот рубашечку постираю, оденусь, ботиночки начищу, дверь открою, душу распахну, выйду к вам и скажу: «Вот, глядите на меня, радуйтесь мне, я ваш».
— Значит, сегодня этот реванш взят?
— Конечно. Но не над людьми, а над самим собой. И потому сегодня есть и порох, и кураж, и мажор, и духовой оркестр в кишках играет, и струночки натянуты. Меня спрашивают: что ты делаешь? Отвечаю: пишу партитуру нервам. Себя победил. Я думаю, что остановлюсь и скурвлюсь тогда, когда перестану удивляться миру. А я до сих пор удивляюсь.
— Хорошему или плохому в нем?
— Хорошему, плохое само догонит.
— И что же вас в последнее время по-хорошему удивило?
— Идите в Щукинское училище на спектакль «Прекрасные люди», режиссер — Паша Сафонов. Вы получите такой заряд, которого если не на всю жизнь, то на неделю точно хватит. Или хотя бы на рабочий день. Такое радостное зрелище. Я получил колоссальное удовольствие. Я удивлялся тому, как молодые мальчики и девочки делали ремонт в моей квартире. Я им аплодировал. Был поражен, как добросовестно, честно и, главное, красиво они работали.
— Не завидуете молодым?
— Нет, я вообще не завистлив. Во времена своих хмурых дней я придумал себе игру: мир без меня. Сегодня я заметил за собой, что постоянно вглядываюсь в юные лица. Но я не чувствую возраста. Мне 51 год. Я недавно был на юбилее своего друга и коллеги Геннадия Залогина из Петрозаводска. Собрались там родные и близкие, друзья, насмеялись, нахохотались, навспоминались. И я даже встал и говорю: и это нам-то 50? Когда это мы успели? Это возраст кожи, костей, но не души. Так вот. Я смотрю на эти юные лица и думаю: все равно, Сухоруков, они за тобой идут. Им останется твоя земля. Погляди: умны ли, надежны ли, красивы ли? И то, и другое, и третье. И я спокоен.
Или вот еще на ум пришло. Однажды я захотел зафиксировать, когда меня впервые назовут дяденькой. Прозевал. Сегодня, думаю, уж точно замечу, когда дедушкой назовут. Хотя дай Бог дожить до дедушки-то.
— Но это перспектива отдаленная, а что среди ближайших?
— Я не успел еще премьеру «Лира» сыграть, а Мирзоев мне уже предлагает одну из главных ролей в Театре имени Станиславского и телевизионный вариант гоголевской «Шинели». Займусь проектом моноспектакля «Человек из ресторана» И.Шмелева в агентстве «Богис». Вынашиваем уже год. Но сейчас решил: добью. Вот расшибусь, а сделаю. С шапкой пойду по кругу, встану на Ленинградском проспекте, табличку повешу: «Подайте человеку из ресторана». Рената Литвинова звонила, приглашала сняться в ее новом фильме. С Андреем Эшпаем ведем переговоры о картине «Дети Арбата». Так что Москва меня предложениями завалила.
Беседу вела Ирина Алпатова
