Готовится к выходу в свет книга Илзе Лиепа, которая будет отличным подарком не только любителям балета. Она адресована в основном женщинам, хотя ее автор — красавица, балерина, драматическая актриса, фотомодель — отнюдь не стала феминисткой. Просто важная часть рукописи — разговор о фитнесе, питании, внимательном отношении к себе, о методе физических тренировок. Каждый знает — заставить себя заниматься гимнастикой чрезвычайно сложно, а потому большая часть данного фрагмента написана в форме диалога, в котором автор не хуже профессионального психолога дает советы, как «уговорить» себя на ежедневные тренировки. Такие советы может дать только балерина, чьи профессиональные «предлагаемые обстоятельства» — «воспитание» тела и преодоление боли и усталости.
Вторая часть книги — детские воспоминания, выдержки из старых и новых интервью, отрывки из дневников, рассказ о брате Андрисе и великом отце — Марисе Эдуардовиче Лиепа. На пересечении тем возникают рассуждения о моде, отдыхе, семейной жизни и даже признание в любви кукле детства Наташе, названной именем Наталии Бессмертновой. Фрагменты разных глав книги мы предлагаем читателям.
Начало
Меня назвали Илзе неслучайно — в честь героини, которую сыграла мама в одном из фильмов Рижской киностудии. Удивительное совпадение: на следующий день после венчания мы с мужем случайно зашли в антикварный магазин и увидели там старую афишу этого фильма. Конечно, мы ее купили.
* * *
...Мы живем в большом сером доме. На доме — барельеф из белого камня, портрет в пол-оборота, прямо у самого подъезда — это МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА. В этом доме жила знаменитая русская балерина Екатерина Гельцер. А я живу, то есть мы живем, в ее квартире. Мы — это я, мой брат Андрис, он старше меня на год и одиннадцать месяцев, наша бабушка, мамина мама — бабуля, наша мама и папа — Отец. У нас дома белые колонны и лепнина на потолке с вензелями Е.В.Г. (Екатерина Васильевна Гельцер). А еще белые мраморные подоконники; все ахают, когда приходят в первый раз, а мы привыкли. У нас четыре комнаты: спальня, большая, детская и комната «за ванной».
В спальне живут папа и мама, ее закрывают от нас на ключ. Но если ее не закрыть, а такое иногда случается, то...
Меня интересуют мамины шкафы: там есть розовый пеньюар — предмет моих мечтаний. Однажды на Новый год мне разрешили в нем походить, а так нет, НЕЛЬЗЯ! Но если спальня открыта, то ведь никто не узнает! Я обожаю покопаться в ящиках — там можно найти столько всяких удивительных вещей: кружевное белье, цветные бусы, а внизу, под пеньюаром, коробки с туфлями... ТАКИМИ!!! Есть сказочно-золотые, как у принцесс, а еще черные на прозрачном каблуке, а еще с каблуком, который весь в камушках. У Андриса свои интересы — он копается в отцовском столе. Он умеет находить подарки, которые нам приготовили к празднику и спрятали. А еще в спальне тайник: если не спрятать сладости, мы все съедим, сколько бы ни было.
В детской раньше жили я, бабушка и брат. Моя кровать стояла ближе к окну, Андриса — к двери. А бабушкина кровать выезжала из Андрисовой, но к тому времени мы уже спали. Но теперь у брата своя комната, потому что он уже большой. Он живет «за ванной». Чтобы попасть к нему, надо пройти через ванную.
В воскресенье в школу идти не надо, и я очень люблю, пока родители не встали, поскрестись в дверь к Андрису — он тоже проснулся, я знаю — и забраться к нему под одеяло. Иногда он меня пускает. Вообще-то мне не разрешают залезать на его кровать, но все еще спят. Комната крошечная, там только его диванчик, где мы лежим и тихонько болтаем, и секретер. У секретера можно открыть крышку, накинуть на нее покрывало и получить что-то вроде шалаша. Тут мы играем в геологов. Наша тетя, сестра мамы, — геолог.
Но вот в ванной хлопнула дверь, потекла вода — отец проснулся, собирается в театр. Театр — это его мир, он где-то там... наверху... высоко-высоко. Там все другое, но иногда нас тоже туда берут. Когда он завтракает, можно побыть рядом. Он ест все правильно. Пьет свежий сок из морковки. Потом много разных витаминов — это для сил. У меня тоже есть свои, они называются поли-вита-мины. Они желтые, кругленькие, я их приберегаю. Мне кажется, если засунуть их под верхнюю губу — это очень красиво. И мне не терпится выйти на улицу, чтобы все видели, как это здорово. А еще отец варит для нас кашу. Но это такая гадость! Без молока, без соли и сахара — можно, конечно, полить сверху медом, но попробуй только скривиться, у отца не побалуешься. «Спасибо, папочка!»
Отец сидит в шелковом халате. А спит он в пижаме, а иногда и в вязаной шапочке, потому что холодно. Окна ночью настежь. Ноги всегда в носках, ноги — это его хлеб. А в уши он вставляет затычки специальные — это чтобы не слышать, когда на прогулку выйдет Прут. Прут — это огромный пес, он живет в нашем доме, на первом этаже, а гуляет в нашем дворе, и отец очень сердится, когда пес громко лает, может и бросить что-нибудь в форточку, что под руку попадется. Однажды бросил свой любимый одеколон. После завтрака отец собирается на работу. Он складывает вещи в большую плетеную полосатую сумку, которую привез из Мексики. А мне привез настоящий мексиканский костюм! Белое платье, вышитое разноцветными нитками, и к нему настоящее сомбреро!
Мы с Андрисом выйдем на балкон посмотреть, как он идет. Улица совсем пустая, она всегда спокойная, и машин здесь мало, а в воскресенье и совсем тихо. Он большой и очень красивый, он ходит «выворотной» походкой. На нем замшевая куртка цвета его волос, золотистая. Обернется, помашет рукой и улыбнется. У него сегодня хорошее настроение. Но он очень разный. А вчера в гараже кто-то окликнул его: «Эй, парень!» — ему понравилось. Перед его уходом слышу приглушенные голоса в самом конце длинного коридора, у входной двери. Медленно выползаю из детской и выглядываю. Родители стоят и целуются. Мама обняла его за шею, он меня видит, но не останавливается: «А подглядывать нехорошо». — «А я не подглядываю... я так...»
Сегодня нас с отцом отправили за продуктами. Нужно много всего: у нас семья. Но мы не будем стоять в очереди и выбивать чек. Отец откроет неприметную дверь, и мы окажемся в магазине, но как бы за кулисами — с другой стороны. Он будет идти, а вокруг все будут всплескивать руками, улыбаться, и повсюду будет звучать: «Марис пришел! Марис пришел!» Знакомые «тетушки» будут отдавать распоряжения. Отца усадят и начнут сносить к его ногам (которые его хлеб) все ящиками и большими пакетами: огурцы и помидоры, мандарины и венгерские компоты (мы их с Андрисом так любим), а еще душистый ананас! Разве это видано — ананас зимой! Отец шутит, смеется. Черная меховая куртка расстегнута, шапочка набекрень. Я стою рядом, мне все интересно. Потом все «тетушки» будут на его спектакле нарядные и очень довольные. Загружаем все в машину. «Па, а почему ты никогда не считаешь сдачу? Вот бабуля, она всегда считает». — «Ну... — он думает, — если меня на много обманут, я увижу, а на мало, ну и ладно, бог с ними».
Потом мы едем в мастерские. Они тоже рядом с домом, у нас все рядом, потому что из наших окон виден Кремль. Мастерские Большого театра, мы везем туда вещи в стирку, бо-ольшой баул, постельное белье и всякое там... Прачечная внизу, в подвале, там всегда очень жарко, клубы пара, резкий запах, потому что рядом красильный цех. Отец входит, все улыбаются: «Марис пришел!»
Потом поднимаемся выше. Отец идет через ступеньку, я еле поспеваю. Проходим через обувщиц. Там все вскакивают, радуются: «Ой, Марис пришел!!!» Отцу балетные туфли делает Дуся. Дуся заполняет баул, опустевший после прачечной, разноцветными туфлями. «Тапочки?! В тапочках в гроб кладут, так и запомни, а это — балетные ТУФЛИ!» И все с обратной стороны подписаны: «ЛИЕПА». Когда к нам приходят гости, им предлагают отцовские туфли вместо тапочек, у него много, весь шкаф в коридоре ими забит.
А потом самое интересное — пошивочный цех, нам надо отдать рубашки, чтобы заузить в талии — отец так носит. Тут тоже все лица расцветают улыбками: «Марис, Марис пришел!» Каждому шутка, словечко. Выдвигает какой-то ящичек и берет оттуда ЦЕЛУЮ ГОРСТЬ (!) блестящих больших камней, сует в карман. Никто не возражает, все только улыбаются. Я с наслаждением предвкушаю, что мне тоже что-нибудь перепадет из этого богатства. Как я это люблю! У нас в коридоре рядом с одеждой висят отцовские костюмы: например, костюм Красса из «Спартака», на нем ряды больших красных камней, или из другого акта — бледно-розовых. А из второго акта «Жизели» (у отца много разных «Жизелей») мне больше всего нравится бархатный светло-синий, там синие камни и серебряная нить. Я часто хожу мимо — представляю, как можно было бы незаметненько срезать один-другой камешек, но знаю, что за это убьют... не смею.
Сегодня отец взял меня в театр, у него «Легенда о любви». Сижу тихо на диванчике в углу. Он переодевается, только один раз заходит за занавеску, он не стесняется, и я не стесняюсь. Я так хорошо его знаю, все родинки и точечки на его большой спине и волоски на груди. У него в театре полосатый халат. Отец всегда гримируется сам, на его столике столько всего интересного! Баночки, кисточки, круглое зеркало в ярко-розовой рамке, из-за границы! Особенно я жду момента, когда тоненькой кисточкой он будет рисовать линию по самому краю глаза — над ресницами. «Не смотри под руку». Я вздыхаю, не смотрю.
«А ты знаешь, о чем этот спектакль — «Легенда о любви»? Я ужасно растерялась — не оттого, что не знаю, а оттого, что отец вызвал меня на разговор, здесь, в театре, где надо сидеть тихо, ничего не спрашивать, не смотреть под руку, пока тебя не отведут и не устроят в кулисе. Голос у отца не резкий, как обычно перед спектаклем, а звучит мягко — он рассказывает о любви Ферхада и Ширин и о Мехменэ Бану, которая тоже любит Ферхада, как и ее сестра. И что ей снится сон, где Ферхад любит ее, царицу Мехменэ, он ее возлюбленный и ее повелитель. Отец говорит обо всем этом так же вкрадчиво, тихо, таким же голосом с мягкими, теплыми нотками, как рассказывает мне перед сном про большую белую птицу, голубое небо без единого белого облачка (это чтобы я скорее уснула, а то я долго не могу заснуть) и что белая птица — это я.
«Аня!!!» — это он кричит, зовет костюмера, ему пора разогреваться. Аня очень хорошая и добрая. Сейчас она придет за мной и уведет устраивать в первую кулису у самого портала. Там такой откидывающийся стульчик, он высоко, и ноги будут болтаться, зато все очень близко, а мимо будут ходить разные балерины. А еще Аня водит нас с Андрисом в буфет, когда мы вместе. Отец велит купить нам только лимонад, а булок не покупать — мы толстые. Андрис тихо попросит: «А можно хлебушка?» — Аня сжалится и купит нам булки потихоньку. А потом будет спектакль... но ОТЕЦ остается в гримерной. На сцене совсем другой человек. И мне никогда не захочется крикнуть: «Это мой папа!» Здесь он другой и мне не принадлежит, я это почему-то чувствую.
Недавно была в гостях у наших друзей. Они любили отца, и он был им открыт. Отец оставил им на хранение свои шикарные новые ботинки и бордовый муаровый пояс для смокинга, сказал: «Пусть у вас полежит, я потом заберу». Ему все казалось: то, что происходило тогда с ним, вокруг него, когда-нибудь вдруг кончится и начнется другая жизнь, лучше. И в ней, этой новой жизни, будет место шикарным ботинкам и муаровому поясу под смокинг.
Она и началась, эта новая жизнь, лучшая... только ботинкам в ней уже нет места. Моего отца не стало 26 марта 1989 года.
Мастер и Маргарита
В моей семье все похожи. Среди нас есть более страстные и менее. Но по-настоящему нас хватает на одну «историю» с одним человеком. И только если она совсем «изживается», может наступить следующая. А может и не наступить.
Родители расстались, прожив вместе 22 года. Кажется, это был вечный поединок характеров. Но кто обещал, что наша жизнь должна быть безоблачна? Мужчины и женщины — мы такие разные... Как мы вообще уживаемся вместе?
Мы старались часто встречаться. Встречались вдвоем. Такая славная его интонация в телефонной трубке: «Маленький, это папа».
Его новая жизнь меня ошеломила. Маленькая квартирка на маленькой улице, которая почему-то называлась Большой... Кошка бродит по дому, цыплята (!) плавают в ванной.
Горький сказал о Дункан в жизни Есенина, что она олицетворяла все то, что Есенину было не нужно.
Его детство закончилось не тогда, когда он мальчишкой покинул родную Ригу, но когда он бежал от того мира, который и был его реальной жизнью. «Поговори с мамой. Может быть, она смогла бы простить меня...» Его Маргарита была мамой не только мне и моему брату, она была матерью и ему.
В одной из последних передач за кадром звучит его голос, звучит глухо, трагически: «Быть может, как и все, я делал много ошибок в жизни, но в одном меня никто не может упрекнуть. В своем искусстве я все делал по максимуму».
Не совсем правильно — «делал». Но очень точно. Действительно, делал, конечно, как и все.
Непоправимые ошибки... Иногда оглядываешься и не понимаешь: как можно было, например, обидеться на отца из-за ерунды и не примириться, не успеть, потому что его не стало...
Андрис (он тогда работал в Нью-Йорке и был на пике успеха) прислал для отца из Нью-Йорка шикарное кожаное пальто. Сказал мне: «Отдай скорее отцу, пусть порадуется».
Не успела. Непростительно.
За Изменой себе и вообще — Изменой, за Переступанием черты и вообще — Преступлением, следует хаос, опустошенность, расплата. Так случилось и в его жизни. А что он сам считал непоправимым?
На обратной стороне литографии, где Пушкин и Натали в профиль, подпись: «Моей Натали — твой Пушкин». Наивно... мило... правда.
Как-то он позвонил, сказал, что находится рядом, спросил: можно ли зайти? Пришел. Мы были одни. Сел в кресло, озирался по сторонам, казалось, не мог надышаться воздухом дома. Его дома.
— Ты только, пожалуйста, не забывай проверять веревочки у икон и гравюр, они со временем перетираются...
Я обняла его, он застыл.
— У меня никогда в жизни не было таких нежных рук.
Мы оба плакали.
Память
«Зоя, я умер! Ты приедешь меня хоронить?»
Сон
Зоя, Света, Лина, Муханова, Большая Лиля по прозвищу Дон Базилио... Этот список можно было бы долго продолжать. Все это — поклонницы. Но все они очень разные, у всех разные отношения с Кумиром и с нашей семьей.
Все они были частью жизни отца, а значит, и нашей. Отец ценил своих поклонниц и поклонников. Но к тем, кто составлял «стайку», облеплявшую машину у подъезда, относился с легким пренебрежением. Тем не менее выделяя кого-то. Поразительно, но некоторые оставались друзьями до последних дней отца и перешли «по наследству» нам.
Муханова (кстати, потомок декабриста Муханова) — дама очень пожилая, но пылкая, как восемнадцатилетняя девушка. Много раз случалось подбежать к телефону и, услышав на другом конце прерывистые гудки, наконец, в отчаянии сказать: «Па! Ну подойди же — это, наверное, Муханова». Мама ее не выносила, та платила ей тем же.
Если около отцовской машины нет «пестрой стайки», то Муханова точно притаилась где-то в кустах или за овощной палаткой. Мы с Андрисом над ней ужасно подтрунивали, а отец держал на расстоянии, раздражался от ее докучливости, но приглашения на спектакли все же оставлял.
Премьера на TV фильма-балета «Галатея» с отцом и изумительной Екатериной Максимовой. Мамы нет дома. А мы с Андрисом и отцом готовимся смотреть фильм. День теплый, и, открывая дверь на балкон, Андрис замечает: «Муханова на посту». Вдруг отцу приходит мысль: «Ребята, давайте ее позовем посмотреть «Галатею». Идея вызвала бурю восторгов, мы уже предвкушаем, как за ее спиной будем вволю потешаться над пожилой «влюбленной барышней». А мамы нет... и мы тут же привели наш план в исполнение. Когда отец знаками подозвал ее к подъезду, а потом пригласил в квартиру, она напоминала ребенка, которого приманили лакомством: растерянная от непонимания, что происходит; настолько трогательная, что наши с Андрисом хулиганские помыслы моментально забылись. Мы все втроем, не сговариваясь, окружили ее вниманием, как дорогого гостя. Отец провел в комнату, усадил в самое удобное кресло. Кто-то из нас приготовил ей чай. Мы втроем расположились перед телевизором на полу, а она восседала, возвышаясь над нами, постепенно приходя в себя, осваиваясь.
Отец обладал замечательным качеством — умением доставить удовольствие, просто сделать что-то, чтобы у человека на душе стало тепло.
«Галатея» закончилась. Муханова ушла. И всем нам было хорошо. Нас с Андрисом почему-то развеселило, что эта смешная молодящаяся старушка с запахом лекарств сидела вместе с нами и была вовсе не смешной, а умилительной и очень славной.
Когда она умерла, отцу передали большую стопку одинаковых тетрадей, перевязанных грубой веревкой, такие тетради назывались «общие» — это были ее дневники. Она описывала каждую встречу, каждый спектакль, каждый разговор с отцом. И если бы не знать, кто автор, никаких сомнений не было бы — писала юная, влюбленная девушка.
Лина Рабинович сейчас живет в Израиле. У нее две взрослые дочери и чудесный муж Давид. Когда я приезжаю в Израиль на гастроли, мы встречаемся на моих спектаклях, а потом и дома у Миши и Славы (Миша — массажист отца и друг, а Слава — чудесная жена Миши). Мы сидим за столом. Слава — замечательная хозяйка, и все угощения невероятно вкусные. На стене — фотография отца, и мы говорим, говорим... В такие моменты я ловлю себя на мысли, что память этих людей об отце мне дороже, чем его известность как артиста.
История Лины Рабинович уникальна тем, что, начиная с 1972 года, когда она случайно попала на «Легенду о любви», где он танцевал, и до последнего «Спартака» она была на всех (!) спектаклях отца. Включая все поездки по стране, от Ленинграда до Новосибирска. Она пропустила только один спектакль, потому что рожала вторую дочку.
Эти люди для меня — самые лучшие критики. Их оценки и рассказы очень дороги. И потом... надо видеть их глаза, когда они рассказывают!!! Так Лина рассказывала о САМОЙ ЛУЧШЕЙ «ЖИЗЕЛИ». А ей можно поверить, ведь с 72-го года она видела их все!
Мне жаль, что о «Жизели» отца говорят мало. Но это обреченность балетного артиста. Навсегда в истории остаются работы, которые сделаны специально для танцовщика, где он — первый исполнитель роли.
...Спектакль возник «вдруг». Утром отцу позвонили в «класс» во время занятий. И попросили выручить заболевшего исполнителя. Он позвонил Лине, сказал: «Сегодня спектакль, приходи». Иногда отсутствие подготовки к спектаклю дает невероятную внутреннюю легкость. Так было в этот раз!
«Жизель». Его актерским импровизациям не было конца! КАК он умел заставить зал переживать, когда в конце первого акта бездыханная Жизель падает в его объятья! А когда в финале второго акта бутафорская лилия, которую растворяющаяся в лучах восходящего солнца Жизель оставляет Альберту, зацепилась за ее тюлевую пачку! А отец (Альберт) сыграл целый монолог, встав на колени, прикоснувшись лицом, губами к цветку, как к величайшей драгоценности, и только потом завладел им, освободив балерину от докучливого цветка. Как будто только так и могло быть. Зал неистовствовал!
А сколько разных по смыслу финалов я видела! Он мог бездыханно склониться к могильному камню возлюбленной, и это было — ПРОЗРЕНИЕ. Или с последними звуками, когда занавес уже начинает свое движение, он обращает немой вопрос в зал и медленно идет, не понимая, что произошло, и это — ВОПРОС. Он мог остановиться в центре сцены и клятвенно поднять руку, обещая до конца хранить любовь, и это — КЛЯТВА. И еще много, много... Не знаю, придумывал ли он их или они рождались сами. Наверное, и то, и другое. Главное, любые финалы, а точнее, его исполнение, трогали зрителя до глубины души, никого не оставляя равнодушным.
Милый папуля, спасибо за то, что даже через столько лет, когда я вспоминаю твоего Альберта и слышу музыку — глаза мои наполняются слезами — так невероятно это было!
«Большая Лиля» по прозвищу Дон Базилио была из клаки. Это прозвище она получила за великанский, больше двух метров, рост. Она очень любила отца, он (с его высоким ростом) был ей по плечо. И она называла его «сынок».
Лиля — добрейшей души человек, была вхожа в дом, мы с Андрисом ее очень любили. Соответствовал росту и голос: говорила она очень громко. Лиля каждый раз давала оценку спектаклю, сообщала, что хорошо, а что раньше было лучше. И хотя отцу сразу после спектакля нельзя было делать замечаний: он очень сердился и обижался, мог и нагрубить (на другой же день он все внимательно слушал и всегда обдумывал то, что говорили), Лиля, мне кажется, всегда говорила, что считала нужным: ведь отец знал, что он — «сынок» и его очень любят... В зрительном зале ее можно было всегда не только увидеть, но и услышать ее громогласное «браво!».
Света и Зоя
Дверь в детскую распахивается — на пороге стоит отец. В комнате темно. Мы с Андрисом уже почти спим, а Света и Зоя — делают вид. Когда они приезжали на спектакли отца из Саратова, их укладывали в «детской» на полу.
— Так! — говорит отец, — СПИТЕ?! Чтобы через пять минут сидели за столом!
Света и Зоя, или «девочки», были студентками и сначала познакомились с мамой, когда она была на гастролях в Саратове с Театром имени Пушкина. Ходили на ее спектакли, преподносили цветы, потом подружились.
А после часто приезжали на спектакли отца. В доме были совершенно своими людьми. Для нас с Андрисом — тетя Зоя и тетя Света. Нам с ними было очень легко и весело. Они же часто смущались. Например, когда отец шествовал по дому в пижаме или халате.
Они готовились к спектаклю: наряжались, покупали цветы и составляли букет, сочиняли текст на открытку, например: «Глубокоуважаемый Марис Эдуардович...»
Света и Зоя вылезают из-под одеяла, где они прячутся, делая вид, что спят. Они же только что вернулись со спектакля, полны впечатлений и переживаний. Они просто смущаются и не хотят попадаться на глаза. Он все это очень хорошо понимает...
Но отец так любит принимать гостей дома после спектакля! О, конечно, кто-то зашел... и сейчас они очень нужны друг другу: «девочки», отец и гости. Он всегда сам расставляет цветы по вазам. Читает их открытку и говорит: «Нет, ну надо же! Они живут со мной в одном доме, а пишут „Глубокоуважаемый Марис Эдуардович“. Ну как неродные».
А на следующий день у отца творческий вечер в МГУ. Большой успех, много публики. Его обступает толпа и ведет до машины, прося автографы, задавая вопросы. И вдруг, открывая дверцу машины, он кричит: «А где мои девочки?.. Девочки! В машину!» И радостные, гордые Света с Зоей садятся — машина трогается!
...Много всего написано о «Спартаке».
Но меня более всего интересует, как это было в первый раз на публике? Ведь есть вещи необъяснимые. Есть энергия спектакля, есть аура, атмосфера действия. Это непередаваемо, но это нельзя не ощутить.
Вот зал заполняется людьми. Еще никто не знает, что такое этот балет — «Спартак». Вот оркестр привычно настраивается, и огромная хрустальная люстра Большого из ярко светящейся становится приглушенной. Выходит дирижер, аплодисменты — спектакль начался. Вот на увертюре знаменитый золотой занавес разлетелся в стороны, и виден другой, с надписью «SPARTAKUS». Сейчас он взметнется вверх, открыв знаменитую «черепаху», составленную из щитов, центр которой ОН — КРАСС.
Как же это было?
Зоя была и на генеральной, и на премьере. Когда вышла из театра, она около часа ходила по скверу, вокруг фонтана, пытаясь осознать происшедшее, прийти в себя и успокоиться. И сделать это было совершенно невозможно.
А в ночь, когда отец умер, он приснился ей. Он разбудил ее и сказал: «Зоя, я умер. Ты приедешь меня хоронить?»
Она приехала.
Мы дружим до сих пор. Теперь они приезжают нечасто. Но на «Пиковой» были. Всю ночь потом проговорили. Я достала костюмы отца из «Спартака», которые хранятся дома, костюмы лежали рядом и слушали... а мы говорили.
Машка
Моя сестра Маша родилась 27 сентября 1979 года. И это совсем другая история, она никак не связана с расставанием моих родителей.
Маша появилась, наверное, чтобы одарить своим милым детским лепетом его в последние годы. Отец никогда не говорил со мной о ней. Может быть, не хотел ранить? Может быть, ждал шага с моей стороны?
Первый раз я увидела Машу на похоронах нашего отца, ей было 9 лет. А второй...
Мы с мужем приезжали смотреть дипломный спектакль Щукинского училища. Весна чувствовалась во всем, у подъезда тоже оживление. После спектакля садимся в машину, продолжая обмениваться впечатлениями. Кто-то стучит в окно с моей стороны.
У меня плохая память на имена, боюсь не вспомнить, не узнать, но лица я запоминаю хорошо. Но тут мучительно перебираю в памяти: «Поклонница? Нет, не похоже... Журналистка?» Я вглядываюсь в стоящую за окном высокую светловолосую девушку, а машина медленно набирает ход. Мне что-то показалось в ней необычным. Она наклонилась к окну и спросила: «Вы меня не узнаете?». И столько в этом симпатичном лице было внутренней «игры», так оно было переполнено невероятными эмоциями: были тут и робость, и надежда, и ощущение собственной беззащитности, и растерянность. Шквал эмоций.
И вдруг, в один момент, как волна, вспомнилось: кто-то говорил, что на курсе вместе с дочкой учится «какая-то Лиепа — кто она вам?». Прежде время от времени возникали мысли, что надо бы найти... все-таки есть СЕСТРА!
Это были доли секунды, но мы обе, наверное, прожили целый отрезок жизни. От нахлынувшего волнения я позабыла ее имя. И, не зная, как объяснить мужу происходящее, беспомощно озиралась вокруг. Потом, сообразив, что мы в машине и мы двигаемся, наконец, сказала что-то похожее на: «Останови... ЭТО... машину... (Как же ее зовут?)... моя сестра».
Потом уже мы назвали нашу встречу «мексиканским сериалом». А тогда мне и в голову не приходило, ЧТО разыгрывалось полчаса тому назад в стенах Щукинского училища, студенткой которого была Машка. Кто-то из ее однокурсников увидел меня на спектакле, и понеслось по коридорам:
— Лиепа, Лиепа — там Лиепа!!!
Конечно, все знали, что мы — сестры. Но знали также и то, что мы не знакомы. Она очень хотела подойти, но страшно боялась. А вдруг я сказала бы: «Не хочу тебя знать, и нет у меня сестры». Ребята же поддерживали ее, говоря, что подойти надо обязательно.
— А что я скажу?
— Неважно что. Главное, подойди, а там все само собой сложится.
И стайка однокурсников собралась на ступеньках института и как «группа поддержки», и как «зрительский амфитеатр». И вот они видят, что Машка подходит, стучит в окно, а машина продолжает движение!!! Машка в отчаянии отвернулась, чтобы не было видно слез, которые уже стояли в глазах. Но я успела их опередить, выскочив из машины (так и не вспомнив от волнения имя), сказала: «Ну, конечно, я тебя узнала». Взяла ее за плечи, и мы крепко обнялись. Амфитеатр рыдал! Она что-то лепетала, я кивала головой. Мой муж вышел из машины (а он и не знал о том, что у меня есть сестра).
— Это моя сестра... Маша, — сказала я, приходя в себя.
Я сразу позвонила маме и рассказала о встрече. Я не знала, как она отреагирует, и немного волновалась. Была долгая пауза. Потом она сказала: «Ну и очень хорошо. Разве дети виноваты в том, что делают родители? Конечно, надо поддерживать отношения!» Она приняла Машку сразу, всем сердцем, как и я, и, конечно, Андрис. Нас всех беспокоит ее судьба, и мы все в ней участвуем. Ей дан чудный характер: лучезарный, светлый и очень оптимистичный.
Когда она родилась, отец сказал: «ЭТА будет певицей». И отдал в хор Попова, где она занималась несколько лет. Иногда мне кажется, что отец подталкивает меня, подсказывает, если Машке нужна моя помощь. После Щукинского училища, где все говорили, что у Машки — ГОЛОС, я взяла ее за руку и привела в Гнесинский институт. Так началась ее новая жизнь. Теперь она серьезно занимается музыкой, точнее, пением. И живет в удивительном «пространстве» под опекой выдающихся мастеров — Галины Вишневской и Ирины Масленниковой. Не знаю, как сложится ее творческая судьба. Но хочется сказать ей слова, которые отец говорил нам с Андрисом:
— Ребятки, если вы хоть немного постараетесь, какая у вас может быть интересная жизнь!
Я зову ее «Машка», потому что все-таки она маленькая.
Из дневников
Занавес Большого театра — он достался мне чудом. Тот занавес, который мы все помним, с буквами СССР, — это уникальная вещь: ручная работа, золотое шитье. Когда его кроили, сразу оставили небольшой кусок для будущих реставраций. Со временем этот реставрационный запас стали разрезать на части и дарить в качестве специального презента особо почетным и заслуженным. Я увидела такой кусок занавеса в кабинете заведующего постановочной частью Большого театра, который ко мне относился с симпатией. Я взмолилась: «Если возможно...» А на Восьмое марта вместе с букетом цветов получила этот бесценный подарок. Теперь «занавес» висит у меня в раме на стене. Это в какой-то мере продолжение отцовской традиции. Когда перестилали планшет сцены Большого театра, он попросил кусок пола и берег его как святыню. Я же к занавесу прибавила еще одну вещь. В связи с генеральной реконструкцией ломали балетные залы, те самые, в которых всю жизнь провел мой отец, где у станка репетировали Плисецкая, Уланова, Семенова, Максимова, Васильев. Я попросила рабочих выпилить середину станка. Теперь он в моем домашнем балетном зале.
Публикацию подготовила Елена Фокина
