«Мисс Аншлаг»
Так называли её, и недаром: когда пела она, залы театров всегда бывали переполнены – "Все думают, будто я очень счастливая женщина, и никогда не знала никаких проблем, а на самом деле столько пришлось пережить трудностей, огорчений и тяжёлых мук" – В детстве одни лишь тяжёлые болезни – Драма из-за распада родительской семьи – Экзамен у Тосканини – Двести лир за первую сольную партию – Дебют под бомбами – Непередаваемые страдания от того, что нет детей
– Как-то я призналась своей подруге: "Страдаю от одиночества, часто чувствую себя такой одинокой". Она удивилась: "Ну, этого же быть не может? Ты совсем не одинока, у тебя же такая большая семья: твои поклонники, миллионы и миллионы во всём мире, они всегда рядом с тобой и все так любят тебя".
Это верно, у меня много друзей, но дома чувствую себя одинокой. Особенно после того, как умерла мама. Она обладала даром заполнять собой весь дом. И вот мы остались без неё – я, Тина (моя горничная) и пудель Нью. Друзья придут, поболтают немного и уходят. Мы остаемся втроём, и становится тихо, и дом кажется пустым.
Я отдала всю свою жизнь искусству. Музыка приносила мне огромное удовлетворение, но она требовала и больших жертв. Прежде не думала об этом, теперь же начинаю ощущать, сколь велики они оказались.
Так исповедуется Рената Тебальди. Она сидит на диване в своём миланском доме и держит на руках неразлучного пуделя. Квартира обставлена старинной мебелью, собранной со всего света. На рояле портреты Тосканини, Чилеа, Митропулоса, все с дарственными посвящениями. Есть тут и фотография Джона Кеннеди с женой Жаклин. На стенах – картины и драгоценные веера. В застеклённой горке – десятки статуэток из яшмы.
Рената Тебальди дебютировала во время войны, и с тех пор её карьера сплошной успех: она считалась одной из самых великих оперных певиц всех времён. В её голосе нет ни малейших шероховатостей, и оценивая её исполнение, критики почти всегда используют только один эпитет: "великолепное".
"Тайм" посвятил ей обложку, назвав великой личностью современной истории точно так же, как Эйзенхауэра, Эйнштейна, Фолкнера, Кеннеди, Никсона, Картера. Один из её спектаклей – "Тоска" в "Метрополитен" – до сих пор удерживает рекорд по сборам.
В Хэртфорде, штат Коннектикут, в память о выступлении певицы в "Силе судьбы" её именем назвали площадь: "Сквер Ренаты Тебальди". В Америке её величают "Мисс Аншлаг".
Артуро Тосканини назвал её голос "ангельским". Только за одно её выступление все крупнейшие театры мира готовы платить астрономические цифры.
Певица носит почётное звание Коммендаторе Итальянской республики, она почётный гражданин множества городов. Каждый день она получает письма со всех концов мира, так как слава её не знает границ и не подвластна времени.
– Конечно, я понимаю, что немногим достаётся такая известность, – говорит певица. – Но, наверное, люди полагают, будто жизнь знаменитой женщины невероятно счастливая. Когда же я думаю об этом, то вижу, что мне пришлось испытать столько страданий, решить столько проблем… Может быть, даже больше горестей, нежели радостей. И они оставили во мне глубокий след.
– Значит, и вам приходилось преодолевать множество трудностей в своей карьере?
– Нет, карьера не составляла для меня проблемы. Она возникла да и развивалась почти непроизвольно. Я читала, что многие певцы прилагают немало усилий, чтобы заявить о своём таланте. Мария Каллас, например.
Я должна благодарить Бога за то, что он дал мне исключительный голос неповторимой чистоты и тембра. Мне стоило лишь открыть рот, чтобы все тотчас начинали кричать о чуде. Мой труд состоял лишь в том, чтобы воспользоваться этим удивительным даром.
– Когда вы решили стать певицей?
– Это не я решила, это сам голос заявил о себе и почти заставил выбрать карьеру. Предполагалось, что я стану пианисткой. После начальной школы я училась в профессиональной школе. Родилась я в Пезаро, но почти всегда жила в Лангирано, в доме дедушки и бабушки, родителей матери.
Когда мне исполнилось тринадцать лет, она сказала: "Теперь тебе пора определить, что ты станешь делать в этой жизни". В Лангирано у бабушки с дедушкой имелся магазин и кроме того, они владели почтовым офисом. Я могла стать почтальоном или продавщицей. У мамы не хватало средств отправить меня учиться в лицей и университет.
В семье нашей, однако, жила прочная музыкальная традиция. Мой отец играл на виолончели, а у бабушки по отцовской линии был красивейший голос. Одна из моих двоюродных сестёр, Эдвидже Тебальди, с успехом начала карьеру оперной певицы, но скончалась молодой. Семья моей матери славилась знаменитым скрипачом и композитором – Пьетро Вентурини, который многие годы сидел за первым пультом в театре "Карло Феличе" в Генуе. У моей мамы и бабушки тоже был изумительные голоса, но они не имели средств на учёбу.
В годы моей молодости существовало множество предрассудков о женщинах, посвящавших себя театру. Я тоже очень любила музыку. Приходский священник в Лангирано приглашал меня петь в церкви. В школе меня заставляли задавать тональность при исполнении фашистских гимнов.
В то время на каком-то городском празднике меня даже заставили выступить в театре в небольшой опере. Многие советовали мне учиться пению, но тогда я была влюблена в фортепиано. Я не посмела попросить маму разрешить мне учиться, но дала ей понять. "Нам придётся многим пожертвовать, – сказала она, – но я счастлива, что ты научишься играть на фортепиано".
В Парме жила двоюродная сестра Ренаты Тебальди Джузеппина Пассани, учительница музыки, и она стала заниматься с будущей певицей. Каждый день девушка поднималась в пять часов утра, садилась в поезд до Пармы, шла на урок к своей кузине и вечером возвращалась домой.
Она отдавалась учёбе с огромным увлечением. Её мать была рада и надеялась, что со временем дочь станет концертирующей пианисткой или будет преподавать музыку, как сестра. Чтобы дочь могла учиться, синьора Тебальди шла на многие жертвы. Она зарабатывала вышиванием, нередко проводя за этой работой ночи напролёт.
– Когда я училась играть на рояле, – рассказывает Рената Тебальди, – то нередко сопровождала игру пением, и моя кузина, слушая меня, изумлялась. "У тебя необыкновенный тембр", – говорила она. А однажды добавила: "Ты никогда не думала, что могла бы стать оперной певицей?" "Мне нравится рояль", – ответила я. На том разговор и окончился, но моя кузина всякий раз, слушая меня, снова и снова заводила разговор о пении.
Наконец, она уговорила меня пойти к её знакомому преподавателю вокала в консерватории и узнать его мнение. Это оказался профессор Брануччи, хорошо помню его. "Голос сырой, необработанный, но удивительный", – сказал он. – Было бы грешно не обработать его. Вам надо попробовать поступить в консерваторию и начать заниматься вокалом".
Все подобные комплименты меня волновали. Я тоже начала подумывать о возможности быть певицей. Мне пришлось рассказать маме о прослушивании и о мнении профессора. Она ответила: "Не позволяй отвлекать себя от занятий. Рояль может стать для тебя со временем надёжным заработком. А театр – дело ненадёжное и весьма сложное".
И я уже готова была больше не возвращаться к этому, но моя кузина и профессор Брануччи настаивали. Пришлось снова поговорить с мамой, и она, добрейшая душа, уступила. "Ну ладно, – согласилась она, – только ты должна пообещать мне, что будешь по-прежнему заниматься роялем". Я пообещала, тем более, что мне так или иначе следовало заниматься роялем как дополнительным предметом.
Поступив в консерваторию, Рената Тебальди начала заниматься вокалом у профессора Этторе Кампогаллиани. Она делала успехи, но ничто не предвещало, что она станет знаменитой певицей. Удивительная перемена с нею произошла после одной случайной встречи.
Однажды она отправилась встречать Новый год к своему дяде в Пезаро, и там сказали: "Знаешь, а ведь у нас тут есть консерватория, имени Россини. Там преподаёт Кармен Мелис, а маэстро Дзандонаи – директор. Это наши друзья. Если нужно, можем помочь тебе".
Кармен Мелис прославилась как одна из величайших исполнительниц опер Пуччини. Знакомство с нею могло оказаться очень полезным.
Тётушка Ренаты договорилась о встрече и на следующий день привела племянницу в гости к Кармен Мелис.
– Это была необыкновенно красивая женщина, – вспоминает Рената Тебальди, – с огромными чёрными, изумительными глазами. Она сказала: "У тебя чудесный голос, необыкновенный тембр. Есть пока ещё много недостатков, но я быстро избавлю тебя от них. Приходи ко мне каждый день. Буду счастлива проводить с тобой всё свободное от консерватории время. Моя сестра станет тебе аккомпанировать, а я многому научу тебя".
Меня очаровали восторженность и открытость этой женщины. Почти все каникулы я провела у неё в доме. Мы беспрестанно пели. Она обучала меня правильному дыханию, показывала, как держать губы, как владеть горлом, чтобы избежать неприятных звучаний и достичь более чистых.
За две недели я буквально преобразилась. Когда вернулась в Парму, то в первый же день занятий профессор спросил меня: "Можно узнать, что ты с собой сделала? Тебя просто не узнать!" Он попросил исполнить одну арию, которую я как раз готовила с Кармен Мелис, и мои подруги прибежали со двора: они не верили, что это пела я, а не какая-то новая студентка с незнакомым голосом.
Я не могла забыть Кармен Мелис. Когда закончился учебный год, сразу же вернулась в Пезаро. Мне снова захотелось повидать преподавательницу. Я не смела просить её ещё позаниматься со мной, но дала понять, что всё время вспоминала дни, проведённые вместе с нею в Рождество.
Моя тётушка тоже поняла, что мне хочется опять позаниматься с Мелис и пошла навстречу. "Почему бы тебе не остаться в Пезаро? – сказала она. – Маэстро Дзандонаи мог бы помочь тебе. Ты же нам как родная дочь. У нас ведь очень большая семья, и тебе будет хорошо здесь с двоюродными братьями и сёстрами".
Однако мама всё ещё весьма сомневалась в моём артистическом будущем. И решила узнать мнение такого авторитетного судьи и выдающегося музыканта как Риккардо Дзандонаи. Кармен Мелис договорилась о встрече с маэстро. И на этот раз мой голос тоже произвёл исключительно сильное впечатление.
Дзандонаи сказал моей матери: "Такой голос, как у вашей дочери, встречается раз в пятьдесят или семьдесят лет. Ставить препятствия для её карьеры было бы ошибкой, я бы даже сказал почти что преступлением". Мама больше не возражала и с тех пор стала моей самой верной и восторженной сторонницей. Я оставила консерваторию в Парме, переехала в Пезаро и продолжила занятия под руководством Кармен Мелис и маэстро Дзандонаи.
– Когда же вы дебютировали?
– Дело в том, что когда я переехала в Пезаро, начались бомбардировки. В 1942 году консерватория закрылась. Нам пришлось покинуть город и найти прибежище в небольшом селе Карточето. Кармен Мелис и маэстро Дзандонаи не теряли меня из виду, всячески подбадривали, хоть и письменно. Я занималась по много часов в день самостоятельно.
Маэстро Дзандонаи организовал концерт в Урбино и включил меня в афишу. Таким образом я получила свой первый гонорар – двести лир. Вторая мировая война между тем была в полном разгаре. Мы не могли больше оставаться в Карточето. Решили вернуться в Лангирано со всем нашим багажом, который состоял из двух небольших чемоданов. Давала о себе знать зима – мороз стоял ужасный, а мы оказались в лёгкой одежде.
Поезда не ходили. Мы решили добраться на попутках и нашли место в одном грузовике, перевозившем сельскохозяйственный инвентарь. Путешествие это оказалось просто ужасным. Чтобы не умереть от холода, мы с мамой тесно прижались друг к другу. Проехали Болонью, спустя несколько часов после бомбардировки; там ещё дымились руины, и раненые лежали под обломками зданий. В Парме наша кузина, преподаватель музыки, сказала, что нет смысла ехать в Лангирано, потому что наш дом реквизировали. Тогда мы направились в Траверсетоло, к маминой сестре и попросили у неё убежища.
Я старалась не потерять контакты с Кармен Мелис, и она тоже, хоть и находилась далеко от нас, и имела, как все тогда, немало проблем, не забывала обо мне. Весной 1944 года она сообщила, что наконец-то устроила мой дебют в оперном театре в Ровиго. Мне предстояло петь там партию Елены в "Мефистофеле" Бойто. Мне очень повезло, потому что дирижировал оперой великий маэстро Джузеппе Дель Кампо.
Я очень обрадовалась предложению Мелис и в мае отправилась в Ровиго. Мама, естественно, поехала со мной. Это оказалось ещё одно ужасное путешествие. Поезд обстреливали с воздуха. И почти всё время нам пришлось лежать под сиденьями и слушать, как люди вокруг вопили от страха, когда самолёты шли в пике и выпускали пулемётную очередь по составу.
Репетиции тоже нередко прерывались воздушными налётами. То и дело звучал сигнал тревоги, и всем приходилось бежать в убежище. Наконец настал день премьеры. Нервы у меня совершенно расшатались. По своей природе я человек робкий и опасливый. Можете себе представить, что со мной делалось в тот вечер, когда мне предстояло впервые выйти на сцену, к тому же после нескольких бессонных от волнения ночей, после всех этих страхов из-за воздушных налётов.
Мой ангел-хранитель, Кармен Мелис, предусмотрела всё. Она согласилась, чтобы я пела партию Елены именно потому, что считала её подходящей для дебюта такой робкой девушки, как я. И в самом деле, Елене не приходится много перемещаться по сцене, она почти всё время совершенно невозмутимо сидит на троне. Так что не стало проблем с мизансценами, и это упрощало дело, но я всё равно боялась.
Когда занавес начал раздвигаться, меня охватило нестерпимое желание убежать. Я уже хотела было подняться с трона, но Кармен Мелис, стоявшая в кулисах, сумела пригвоздить меня жутким взглядом. Вступил оркестр, и это спасло меня.
У меня есть одна особенность, которая оказалась необычайно полезной на протяжении всей моей карьеры: как только начинает звучать музыка, я забываю про всё на свете. Словно переношусь в какой-то иной мир и не ведаю, что происходит вокруг. В такие моменты мы существуем только вдвоём с музыкой.
Вот так состоялся мой дебют. Как только зазвучал оркестр, я уже ни о чём больше не думала. Страх исчез, и я пела так, словно находилась в своей маленькой комнате в Траверсетоло или в гостиной у Кармен Мелис. Успех оказался огромный Дебют прошел с огромным успехом, но газеты ничего не написали о нём, так как происходили другие, куда более серьёзные события, которые сильнее интересовали публику.
Я вернулась в Траверсетоло и оставалась там до конца войны.
Зимой 1945 года я переехала в Милан, конечно, вместе с мамой. Мы устроились в небольшом пансионе на виа Броджи, и я начала думать о карьере.
Я ходила на прослушивания, но мой голос не всегда оценивали по-настоящему. Как и все, я тоже начинала подниматься с самой низкой ступеньки и мечтала о контракте, который помог бы мне решить финансовые проблемы. Я пела в Парме и Брешии, а в Триесте выступила в "Отелло".
Весной 1946 года вернулся в Милан великий Тосканини. Он каждый день прослушивал певцов, готовя торжественный концерт на открытии восстановленного после бомбардировки театра.
Певцы, которым удавалось попасть к нему на прослушивание, все уже имели имя. И у молодой Ренаты Тебальди не оставалось никакой надежды.
Кто-то, однако, обратил на неё внимание Тосканини. И однажды, в мае 1946 года, Рената получила письмо, приглашавшее её придти в субботу на прослушивание к великому маэстро.
– Как прошла ваша встреча с Тосканини? – спрашиваю я.
– Меня предупреждали, что маэстро необыкновенно требователен и ворчлив, – вспоминает певица. – Все ужасно боялись его. Получив такое письмо, мы с мамой потеряли всякий покой. И с волнением ожидали этой субботы.
Накануне ночью мне не удалось сомкнуть глаз. Около пяти утра поднялась с постели, потому что просто не могла больше лежать без сна. Приехать в "Ла Скала", в "красную гостиную", следовало к десяти часам, но я пришла к театру уже в восемь утра. Уходя из дома, сказала маме: "Пойду пешком, так быстрее пройдёт время". Она обняла меня. И я отправилась шагать с виа Броджи до площади "Ла Скала". По дороге я останавливалась, рассматривая витрины, но всё равно пришла слишком рано. Тогда я сделала ещё один круг – по виа Мандзони, виа Монтенаполеоне и возвратилась к "Ла Скала" без десяти минут десять.
Я сказала швейцару, что мне назначена встреча с маэстро Тосканини. "Пройдите на второй этаж, – объяснил он, – когда нужно, вас позовут". Я поднялась в вестибюль. Чтобы выглядеть более уверенно, стала читать газету. Ноги уже не держали меня, и я присела на диванчик.
Ровно в десять дверь открылась, и какой-то строгий человек громко произнёс: "Синьор Ренато Тебальди, проходите". В вестибюле кроме меня никого не оказалось. Я покраснела и сказала: "Наверное, тут какая-то ошибка. Должно быть, приглашают меня. Меня зовут Рената Тебальди". "Какая разница, – ответил тот, – проходите".
Знаменитая "красная гостиная" произвела на меня сильное впечатление. Впоследствии мне часто приходилось бывать тут, на репетициях, и я всегда вспоминала тот день, когда впервые вошла сюда. Стены гостиной затянуты красным шёлком, и массивный стол тоже. Тосканини сидел во главе него, рядом доктор Гирингелли и бухгалтер Ольдани.
Когда я вошла, маэстро посмотрел на меня, опустив голову, чтобы видеть поверх очков. Я поздоровалась. Тосканини спросил: "Как тебя зовут?" Голос его звучал резко. Потом он поинтересовался, где я училась, у каких педагогов и наконец сказал: "Что ты нам споёшь?" "Я приготовила несколько арий, – ответила я. – Я могла бы начать с "La mamma morta" (Мама умерла — итал.) из "Андре Шенье". "Хорошо, послушаем", – согласился маэстро.
Я подошла к роялю. Незнакомый пианист готов был аккомпанировать мне. Я глубоко вздохнула, но вдох не получился. Возникло ощущение, будто грудь сдавлена, и я вообще не могу дышать. "Если издам сейчас хоть какой-то звук, это будет просто чудо", – подумала я. Никогда раньше мне не приходилось испытывать подобный страх, да и впоследствии не переживала такого леденящего ужаса.
Вообще-то я предполагала, что со мной произойдёт нечто подобное, и именно поэтому, зная свой характер, выбрала эту арию из Андре Шенье. Она начинается с длинного речитатива и до основной мелодии, той, что должна показать мои вокальные достоинства, у меня имелось немного времени –– времени, чтобы забыть о присутствии Тосканини и о страхе, чтобы музыка полностью захватила меня и – спасла.
Манёвр удался. Как только зазвучал рояль, я сосредоточилась на музыке. Не помню, как спела первые ноты, но уже через десять секунд обрела абсолютное спокойствие и дышала нормально. Подойдя же к самой арии, я почувствовала себя уже совершенно уверенно.
Когда закончила арию, наступила тишина. И я опять задрожала от страха. "Если он попросит спеть ещё что-нибудь, значит, я понравилась ему", – подумала я. Мнение Тосканини было равнозначно диплому, признаваемому во всём мире. Провал у него означал провал окончательный, очевидно, уже навсегда.
Я ждала, а он молчал. Наконец, спустя какое-то время, которое показалось мне вечностью, он спросил: "А ещё что ты нам споёшь? Ты же сказала, что приготовила несколько арий". Сердце бешено забилось, от волнения моё лицо вспыхнуло. С безрассудностью, которую до сих пор не могу объяснить сама себе, я сказала: "Маэстро, если хотите, могу спеть арию из Отелло". "Отелло"? – переспросил Тосканини, обратив на меня жуткий взгляд. "Да, – подтвердила я. – Я знаю всю оперу, могу спеть третий акт, если хотите". «Весь третий акт с "Canzone del salice" (В традиционном переводе – Песнь ивы.) и "Ave Maria?» – спросил он. "Да", – ответила я. «Хорошо, начни с "Canzone del salice"».
Это чудесная ария, но необычайно трудная, и только ничего не понимающий в вокале человек может показывать её на прослушивании. Я запела. После нескольких тактов Тосканини поднялся. Ему не нравился темп, взятый аккомпаниатором, и он начал сам рукой вести меня. Я покорно следовала за ним. Пела абсолютно спокойно, свободно.
Маэстро смотрел на меня и, похоже, не без волнения. Я спела всю "Canzone del salice", а потом и "Ave Maria", завершив её знаменитым ля бемоль, на пианиссимо, что звучит долго и очень тихо. Я никогда не пела так хорошо. Тосканини вернулся на своё место и спросил, как это получилось, что я училась пению в Парме. Я объяснила: "Я родилась в Пезаро, но в Парме я как приёмная дочь, потому что это родина моей матери". Он улыбнулся в усы и сказал, что я могу идти. Направляясь к двери, я услышала, как он сказал доктору Гирингелли: "Запомните хорошенько имя этой девушки, она доставит нам много радости".
Фраза эта, произнесённая Тосканини, потрясла меня. Я села в трамвай, чтобы поскорее вернуться к маме. Слёзы текли по лицу, и люди с удивлением смотрели на меня. Я бегом поднялась по лестнице нашего пансиона, споткнулась, упала, поранила колено, потекла кровь, но я не чувствовала боли. Поспешила дальше и оказалась в объятиях матери.
Я рассказала ей, что произошло, и что сказал Тосканини. "Получилось, получилось! – повторяла я. – Я уверена". Я плакала от радости, и мама тоже плакала. Получилась почти комическая сцена. Мы оставались в пансионе целый день и все обсуждали случившееся, строя разные планы.
Через два дня раздался долгожданный телефонный звонок. Бухгалтер Орланди сказал: "Я рад сообщить вам важную новость. Вы покорили Тосканини. Никогда ещё маэстро так не восхищался молодой певицей. Он настолько доволен, что пожелал поместить ваше имя в афишу концерта, которым откроется театр "Ла Скала" после восстановления. Вам поручается очень маленькая роль, но это так важно – петь с Тосканини. Приходите в "Ла Скала" в будущий понедельник".
В концерте мне предстояло петь "Молитву" из Моисея Россини и небольшую партию в Te Deum Верди. В Te Deum нужно подхватить ноту, которой завершалось звучание тромбона. Трудно спеть её с той же окраской, но мне легко удалось это сделать.
На репетиции Тосканини сказал: "Я хочу, чтобы этот ангельский голос исходил с неба, поэтому поместите девушку как можно выше". Меня заставили подняться на леса, над хором.
Этот вечер я запомнила на всю жизнь. Театр переполнен. Люди стояли в проходах, в коридорах – повсюду. Когда появился Тосканини, раздались нескончаемые аплодисменты. Многие плакали, глядя на великого маэстро, вернувшегося после войны в "Ла Скала", спустя столько лет. Для меня это был огромный успех. С того момента во всём мире меня стали называть "Ангельский голос", восхитивший Тосканини.
– Рассказывая о своей жизни, вы часто упоминаете о матери, – замечаю я, – и никогда не говорите об отце. Почему? — Певица какое-то время молчит, потом еле слышно говорит:
– Мама была для меня всем на свете. Мы всегда жили вместе, вдвоём страдали или же радовались моим успехам.
Когда вспоминаю о страданиях, пережитых в детстве, то это связано вовсе не с трудностями, учёбой, финансовыми сложностями, даже не с тем, что приходилось вставать в пять утра, чтобы вовремя попасть в консерваторию. На всё это я легко соглашалась, потому что люблю музыку и ради неё с лёгким сердцем могла преодолевать любые препятствия.
Страдания, какие оставили след в моей душе, вовсе не мои собственные, а те, что пережила из-за меня мама. На ее долю выпали поистине огромные и несправедливые испытания, именно поэтому так переживала за неё и я.
Мама была добрейшей женщиной, очень мягкой, преданной, влюблённой в своего мужа. А ему, напротив, весьма нравились разные любовные приключения.
Мне исполнилось всего три месяца, когда отец ушёл к другой женщине, оставив маму в очень трудном положении, и ей пришлось вернуться к своим родителям в Лангирано. Ей тогда исполнилось тридцать пять лет, совсем ещё молодая, и после ухода мужа вся её жизнь превратилась в одно нескончаемое страдание.
Да и я с раннего детства тоже доставляла ей множество забот, потому что всё время болела, росла плохо, не хотела ничего есть. В три года я заболела полиомиэлитом и не могла ходить до шести лет. Каждый день мне делали несколько инъекций, и с трудом удерживали во время этой процедуры.
Мама всерьёз опасалась, что я на всю жизнь останусь калекой. Чтобы оплачивать лекарства и визиты врачей, к тому же покупать мне какие-то игрушки, она трудилась не покладая рук. Сколько бедной женщине пришлось сделать разных вышивок, прежде чем я, наконец, совершенно выздоровела!
Когда мне исполнилось десять лет, отец вернулся. Мама простила его, семья вновь соединилась, но тишь и покой длились недолго.
Вскоре отец опять покинул нас. Я уже училась в консерватории и думала бросить учёбу, чтобы не доставлять маме проблем, но она не позволила. Она пошла на новые жертвы, взяла другую работу и делала её, всегда улыбаясь, довольная, что помогает мне осуществить мою мечту.
Во время войны маме пришлось сделать операцию по поводу мастоидита, и чтобы не потратить деньги, предназначенные на мою учёбу, она обратилась к недорогому врачу, который, оперируя, случайно перерезал ей какой-то нерв, отчего возник парез лица.
В те времена, когда всех выселяли из домов, она тоже многого лишала себя лишь ради того, чтобы я могла спокойно учиться. Она поехала вместе со мной в Ровиго, на мой дебют и рисковала в случае провала умереть вместе со мной.
Это была удивительная женщина: без неё я никогда ничего не достигла бы. Видя каждый день её необычайное благородство, её терпение, понимая, на какие жертвы она идёт без единого слова упрёка, я не могла не восхищаться ею, не любить всей душой. Я буквально обожала её, жила только для неё.
Когда ко мне пришла слава, и жизнь моя изменилась, я стала позволять себе роскошь, о какой прежде не могла даже мечтать. Я путешествовала с огромным багажом, с десятками пар обуви, множеством дорогих платьев и шуб. Мама, наверное, не одобряла всего этого, но никогда ничего не говорила. Она по-прежнему оставалась верной своей обычной трудовой и скромной жизни.
Мама стала моим секретарём, моим ангелом-хранителем. Она собирала чемоданы, устраивала поездки, следила, чтобы никто не беспокоил меня перед началом спектакля, и я могла бы выйти на сцену абсолютно спокойной. Она же стояла за кулисами или оставалась в гримуборной, готовила для меня чай либо кофе, чтобы могла попить между сценами.
Кто-то из моих коллег называл её "карабинером", но она была поистине ангелом. Ей я доверяла всё: свои сердечные увлечения, ошибки, надежды, планы. Когда влюблялась в кого-то, в кого вовсе не стоило бы, она предупреждала: "Будь осторожна, малышка: в конце концов это всё может обернуться бедой для тебя".
Она умерла в Нью-Йорке в 1957 году. Меня пригласили петь в "Метрополитен", и она хотела быть рядом со мной, чтобы я ни в чём не ощущала недостатка, чтобы позаботиться обо мне, как делала всю жизнь. В дороге она плохо чувствовала себя, но не жаловалась.
Её смерть стала для меня ужасным ударом. Я расторгла все контракты и уединилась у себя дома. Мне очень захотелось умереть. Полгода я не хотела ни петь, ни заниматься музыкой. Нескольким моим близким подругам и друзьям покойной матери удалось вырвать меня из этой апатии. Я продолжала повторять себе: "Думай о своей маме, о жертвах, на которые она пошла, чтобы ты могла учиться. Подумай о том, как она гордилась твоей карьерой, твоими успехами. А бросив всё, ты доставляешь ей огорчение. Ради её счастья тебе следует вернуться на сцену и продолжать петь".
Именно эти слова спасли меня. Я знала, что мама смотрит на меня с неба и защищает меня. Эта вера придала мне силы. Я снова начала заниматься самостоятельно, а потом вернулась в театр.
Первый спектакль оказался сплошным мучением. Я привыкла видеть маму за кулисами и в гримуборной с чашкой горячего чая. Теперь её там не было. Постепенно я привыкла ощущать её невидимое присутствие и продолжала петь для неё. И сегодня, вспоминая о маме, я нахожу силы жить дальше и совершенствоваться себя. Я знаю, что когда-нибудь мы встретимся с нею и навсегда останемся вместе.
Потеряв маму, я обратила всю свою любовь на моего отца, – продолжает рассказ Рената Тебальди. – До этого момента у меня с отцом складывались трудные отношения. Я не могла простить ему, что он бросил маму. И поэтому всегда старалась избегать встречи с ним. После войны и после его второго бегства из семьи он обосновался в Реджо Эмилия, где я не раз пела. И я знаю, что он всегда приходил в театр слушать меня, но никогда не искал встречи. Когда мама бывала рядом, мне удавалось забывать отца, даже не чувствовать потребности в отцовской любви. Но когда я осталась одна, во мне снова проснулось огромное желание увидеть его.
– Когда же вы увидели его в первый раз?
– Я уже сказала, что мой отец покинул семью, когда мне исполнилось три месяца. Мама вернулась к своим родителям, и я росла с ними. Никто никогда не говорил со мной о нём до девяти лет, и я никогда не спрашивала, почему я совсем не знала отца.
На Рождество я, как все дети, писала родителям письма, которые обычно кладут им под тарелки. Я писала такие письма дедушке, маме, дяде. И вот тут за несколько дней до Рождества, в девять лет, я узнала правду о положении моей семьи. Один школьный товарищ спросил меня: "Пишешь рождественское письмо?" "Да, – ответила я, – своему дяде. А ты?" "Я пишу папе". "Я не могу написать папе, потому что я никогда не знала его", – сказала я. Мальчик засмеялся и заявил: "Не притворяйся, будто не знаешь. Всем известно, что твой папа живёт с другой женщиной. Не веришь, спроси у своей мамы".
Эти слова невероятно ранили меня. Я была ребёнком. Я расплакалась. Пришла учительница, и я рассказала ей об этом разговоре. Но учительница всё знала, и про то, что мама ждёт удобного случая, чтобы сказать мне правду. Она постаралась успокоить меня и повела домой, чтобы сообщить маме о случившемся.
Дома я с плачем бросилась маме на шею и плакала очень долго. Когда же я успокоилась, она с присущей ей необыкновенной нежностью рассказала мне всё. "Я не спешила говорить тебе об этом, потому что ждала, когда ты повзрослеешь. Мне не хотелось расстраивать тебя раньше времени. Теперь ты знаешь, что у тебя есть папа, и если хочешь, можешь написать и ему".
Вместе с болью во мне родилась и невероятная радость оттого, что узнала о существовании своего отца. Весь день я только о нём и думала, воображала, как встречусь с ним, пыталась представить его. Разумеется, он рисовался мне очень красивым – сильным, высоким мужчиной.
Вечером села за стол, за которым готовила уроки, и написала рождественское письмо своему отцу. Я помню всё, что произошло в тот вечер. Запомнила всё, что написала ему. Это невероятно – обнаружить в девять лет, что у тебя есть отец.
Моё письмо дошло до адресата, и, думаю, отец тоже обрадовался, получив его. Он ответил мне, и я снова написала ему. С этого времени началось сближение моих родителей. Другой незабываемый момент – моя первая встреча с отцом, когда я смогла обнять его, поцеловать, посмотреть ему в лицо, увидеть, что мы похожи.
Через несколько месяцев папа и мама помирились и снова стали жить вместе. Как я уже говорила, счастье это длилось недолго: спустя несколько лет мой отец ушёл, снова доставив мне огромное горе.
Его второе бегство вызвало в моей душе чувство протеста и гнева. Я уже повзрослела, мне хотелось иметь полноценную семью. Я сочла это поступок предательством и больше не могла думать об отце с любовью. Однако после смерти мамы всё внезапно изменилось. Я почувствовала, что мне хочется видеть его рядом, как тогда, в детстве.
– Как же произошло ваше второе примирение?
– Отец начал писать мне, но я не отвечала. Считала, что мама огорчилась бы, если б я вернулась к нему. Я растерялась: с одной стороны возникло желание видеть отца, а с другой стороны мне не хотелось сделать что-то такое, что мама не одобрила бы. Несколько месяцев пыталась я разрешить эту дилемму. Помог один мой дорогой друг. Он объяснил, что у мамы уже не может возникнуть никаких упрёков, ни к кому на этом свете. Тогда я успокоилась и ответила на письма отца, но не поехала к нему тотчас же. Ожидала подходящего случая.
Зимой 1959-1960 года в Милане я пела в "Ла Скала". Однажды моя кузина Тильде позвонила и сказала, что папу отвезли на скорой в больницу в Реджо Эмилия. Я так беспокоилась, что не могла уснуть всю ночь. Меня мучили угрызения совести. Хотелось тут же ночью поспешить в Реджо Эмилия, чтобы как можно быстрее увидеть его, но стояла ужасная погода – ветер и снег, дороги занесены. Утром я позвонила двум подругам и вместе с ними поехала на машине в Реджо Эмилия.
Из-за погоды это путешествие оказалось ужасным. Когда приехала в больницу, то обнаружила, что там меня уже ожидают фотографы, и даже подумала, что вся эта ситуация подстроена, так как в то время меня надоедливо преследовали репортёры. В первую минуту хотела вернуться в машину и возвратиться в Милан, но мысль о больном отце перевесила и позволила выдержать "вспышки" фотографов.
Его состояние оказалось нетяжёлым. У него случилось кровотечение, которое врачи с трудом остановили, но вскоре ему стало лучше. Встреча получилась необыкновенно волнующей. По правде говоря, мне никогда так и не удалось вовсе не любить этого человека, хотя он и доставил столько страданий моей маме и бросил меня как раз тогда, когда я так нуждалась в его поддержке. Я смотрела на отца, лежащего на кровати, видела следы страданий и старости на его лице и мысленно повторяла: "Прошлое не имеет никакого значения, надо всё забыть: это мой отец, и я люблю его".
С тех пор я больше не теряла его из виду. И навещала его всякий раз, когда возвращалась в Италию. Однажды он сказал мне, что хотел бы жить в Парме. Я нашла ему квартиру, и свои последние годы он провёл там. Отец умер через десять лет после смерти мамы, в 1967 году. Я находилась тогда в Нью-Йорке. Его кончина оставила в моей душе безмерную пустоту.
– Газеты нередко писали о его личной жизни, – говорю я Ренате Тебальди, – он много раз обручался с разными женщинами и девушками, и иногда казалось, что вот-вот состоится свадьба, но он так больше и не женился.
– Я — женщина, и у меня была своя бурная личная жизнь, – продолжает певица. — С юных лет я невероятно легко влюблялась. Своего первого жениха я встретила в Трастевере, когда нас выселили из дома во время войны. Это был студент-медик, славный молодой человек, и я очень любила его. Он всерьёз хотел жениться на мне. Однако он возражал против моей артистической карьеры и потому в один прекрасный день мне пришлось сделать выбор: или брак с ним, или артистическая карьера.
Я находилась в самом начале творческого пути и уже испытала радость первого успеха. Я не могла бросить театр, чтобы стать домохозяйкой: моё призвание — музыка, и я рассталась с женихом.
Потом я влюблялась ещё очень часто. Довольно длительное время у меня сложились близкие отношения с одним дирижёром. Причём весьма бурные отношения. Я по-настоящему любила его, и он тоже, но маэстро был женат. Какое-то время нам удавалось скрывать наши чувства. Потом фотографы узнали всё, и наступил конец света. Тосканини назвал меня "голосом ангела", публика создавала из меня легенду, но я не ангел и не собиралась стать им. Я оставалась женщиной со всеми присущими женщине желаниями и недостатками.
Мне пришлось выдержать трудную борьбу, которая испортила мне нервы и развеяла чувства, какие связывали меня с этим человеком. Наши встречи делались чересчур бурными. Мы решили расстаться, но вскоре он, раскаявшись, захотел вернуть меня с помощью рекламы. Он заявил журналистам, что намерен жениться на мне и уже готовит нужные бумаги. Я находилась тогда в Америке и, прочитав его заявление, ужасно рассердилась. Я всё опровергла, и наша связь разорвалась окончательно.
В любви я щедра. Люблю заботиться о любимом человеке, делать ему подарки и, к сожалению, это всегда оборачивалось для меня каким-нибудь огорчением. Однако я ни разу ни о чём не пожалела.
– Но почему вы никогда не соглашались выйти замуж?
– Из-за моей работы. Я всем пожертвовала ради музыки, искусства, даже браком. Я не сумела найти компромисс между профессией певицы и нормальной семейной жизнью. Может быть, и можно что-то придумать. Я знаю некоторых певиц, которые счастливо вышли замуж и даже имеют детей. Но я не смогла бы жить, как они, оставляя дома мужа и доверяя детей дедушкам и бабушкам либо няням.
В ранней юности, когда влюблялась, то буквально теряла голову. Помню несколько случаев, когда я уже собиралась окончательно бросить карьеру ради замужества. Но потом я научилась владеть своими чувствами, и тогда мне стало ясно, что свадьба и артистическая карьера несовместимы.
Я люблю повелевать любимым мужчиной и очень ревнива. Я никогда не решилась бы оставить мужа одного дома. Если бы я вышла замуж, то моему супругу пришлось бы следовать за мной повсюду. А значит, оставить свою карьеру, жить в моей тени и стать "господином Тебальди". Это стало бы унизительно и для него, и для меня. Других возможных решений тут нет.
Кое-кто утверждал, будто я закомплексована из-за того, что пережила в детстве, так как росла в неполной семье. Отчасти это верно. Я очень переживала из-за распрей моих родителей и, наверное, в моём подсознании с тех пор навсегда осталась ненависть к замужеству. Я боролась сама с собой, лишь бы не уступить и не согласиться на брак, опасаясь повторить ошибку моих родителей.
Кое-кто даже говорил, будто я не вышла замуж, потому что отличаюсь жадностью, и будто именно страх, что придётся делить свои деньги с каким-то мужчиной, удерживал меня от брачных уз. Это скверный наговор, конечно же, это не так.
Я никогда не испытывала жадности к деньгам. Более того, я ужасная транжира, всегда и всем готова делать подарки. Одно из моих развлечений – придумывать, что бы подарить друзьям и даже незнакомым людям. Радость, которую вижу в их глазах, делает меня счастливой, и это нередко побуждает меня совершать настоящие безумства.
– Вы не жалеете, что у вас не было детей?
– Жалею, конечно, жалею. Самая большая ошибка в моей жизни именно в том, что у меня нет детей. Иногда так страдаю от этого, что испытываю едва ли не физическую боль, словно отсутствие детей – это настоящая рана. Обожаю малышей, но, к сожалению, лишена радости иметь даже племянников. Я не была бы хорошей матерью для моих детей. Я стала бы баловать их, во всём потакать, ни в чём не отказывать. Покупала бы подарки, игрушки, но любила бы их невероятно сильно, это точно.
– Вы только что назвали себя транжирой. Что вы имели в виду?
– Что у меня дырявые руки. Когда иду по улицам какого-нибудь города, меня постоянно привлекают витрины, и я непременно заглядываю в магазин, а выхожу оттуда с целым ворохом дорогих и совершенно ненужных покупок. Однако делать их мне очень приятно, я получаю от этого большое удовольствие и даже начинаю лучше чувствовать себя. Бывает, утром просыпаюсь в отвратительном настроении, и тогда, чтобы придти в норму, отправляюсь по магазинам. Покупка шляпы столь же благотворна для меня, как чашка кофе.
Но иногда печаль и плохое настроение настолько сильны, что просто беда. Однажды купила сразу пять норковых шуб. В другой раз принесла домой целых двадцать шляп. Помню случай, когда купила драгоценность, стоившую несколько миллионов.
– Это правда, будто вы помешаны на туфлях?
– Думаю, не больше, чем любая женщина, а поскольку у меня есть возможность покупать всё, что нравится, у меня их действительно немало.
– Сколько?
– Не знаю. Наверное, пар сто, может, больше. К каждому платью имеются свои туфли и своя сумочка. Думаю, что здесь в Милане, у меня, должно быть, не меньше сотни платьев. И ещё столько же в Нью-Йорке. Наверное, слишком много, но это единственное, что доставляет мне удовольствие. Ещё очень люблю старинную мебель и покупаю её в разных странах. Такой обстановкой украшен мой дом. Получаю огромное удовольствие, глядя на эту мебель и понимая, что всё это – результат моих трудов.
– Одно время вы были полной, а потом похудели. Вы провели специальный курс?
– Нет, я ничего для этого не делала. Просто подвергла себя испытанию за столом. Очень люблю поесть. Обожаю макароны и сладости. Особенно мне нравятся "lasagne" (широкая лапша) и "tortellini di magro" (разновидность пельменей). Но вскоре заметила, что слишком полнею, жирок даже мешает двигаться по сцене.
Мне не хотелось однако прибегать к каким-либо средствам для похудения. Я опасалась, что слишком резкая потеря веса скажется на голосе. Некоторые певицы теряли голос после таких процедур. Я исключила из своего рациона макароны, сладости, сахар. И меню свелось к жареному мясу, овощам и фруктам.
– Вы курите?
– Я курила только три года. Начала после смерти мамы. Я переживала тогда очень трудный период, не спала ночами, находилась в сильнейшем нервном напряжении. Бывая у друзей, которые курили, я последовала их примеру. И стала заядлой курильщицей: по две пачки в день.
Как-то пришла к своему врачу, только что выкурив сигарету, и он почувствовал запах. "Вы курите?" – спросил он с невероятным изумлением. "Всего несколько сигарет в день", – ответила я. "Да вы с ума сошли! – воскликнул он. – Хотите петь и курите?" Он был из тех докторов, что лечат по старинке, очень хороший врач, но ужасный ворчун. "Если хотите оставаться моей пациенткой, – предупредил он, – вы должны немедленно прекратить курить. Могу позволить только одну сигарету в день". И объяснил, какой вред наносит певица своему голосу этой злосчастной привычкой. Я испугалась, выслушав такие катастрофические пророчества, и немедленно бросила курить.
Мне оказалось ужасно трудно сделать это. И я не могу понять, как некоторые известные певцы, оставаясь заядлыми курильщиками, сохраняют свой прекрасный голос. Ферруччо Тальявини, например, всегда держал сигарету во рту Он вынимал её лишь за несколько мгновений до выхода на сцену и тотчас зажигал другую, едва возвращался за кулисы. Чезаре Сьепи тоже чадил, как фабричная труба, и тенор Малипьеро всегда держал во рту толстую сигару.
– Вам бы хотелось преподавать пение?
– Я не гожусь для этого, у меня не хватит терпения. Поэтому никогда не преподавала и не буду этого делать.
– Если б вы могли начать жизнь сначала, то стали бы оперной певицей?
– Несомненно. Однако я немного изменила бы способ действия. Я всегда была непритязательна в повседневной жизни, постоянно стремилась работать, старалась уважать других и не претендовала на многое. Вот тут, мне думается, я ошибалась. Будь я немного понапористее, умей иногда показать когти, то меньше страдала бы и достигла бòльшего.
– Когти вы однако показывали, во всяком случае вашей непосредственной сопернице – Марии Каллас. Между вами всегда шла непримиримая война.
– История моего соперничества с Марией Каллас придумана журналистами и нашими поклонниками. Мы с Марией отнюдь не питали вражды друг к другу. К сожалению, мы тоже стали жертвами всего, что читали о себе, и нередко оказывались вовлечёнными в неприятные ситуации, но против своей воли.
– Как возникло это соперничество?
– Думаю, всё началось с того, что Мария неправильно поняла меня. Я находилась в Бразилии, выступала в Сан Пауло, а Мария пела в Рио-де-Жанейро. Не знаю почему, но руководители театра, которые ангажировали Марию, передали несколько её спектаклей мне. Я в то время делала карьеру и обрадовалась, что получила больше выступлений, чем рассчитывала. Но Мария обиделась. Она подумала, что это я сама так подстроила, чтобы занять её место. И поклялась отомстить. С тех пор наши отношения всегда оставались напряжёнными, более того, просто очень плохими.
Дело осложнилось тем, что любители оперы разделились на две партии – "каллассистов" и "тебальдийцев". И люто ненавидели друг друга. В барах, на площадях, возле театров постоянно велись нескончаемые споры. Каждый день у меня раздавались анонимные звонки. От поклонников Марии. Они оскорбляли меня самым непристойным образом. Потом пошли письма, телеграммы, угрозы.
Мария тоже страдала от моих поклонников. Наша жизнь стала невозможной. Накал страстей выражался в совершенно неприемлемых формах. Должно быть, измученные таким непрестанным напряжением, мы с Марией оказались вовлечёнными в эти споры и позволили себе далеко не лестные заявления в адрес друг друга.
Прочитала в какой-то газете, что Мария сравнила свой голос с шампанским, а мой с кока-колой. Я обиделась и в долгу не осталась. Каллас набросилась на меня с другими оскорблениями, и я снова ответила ей. Наверное, наше соперничество возникло из-за какого-то недоразумения, но обстоятельства заставили нас на какое-то время превратиться в непримиримых соперниц.
– Именно ради того, чтобы не сталкиваться с Марией Каллас, вы в какой-то момент покинули Италию и не пожелали больше петь в "Ла Скала"?
– Мария тут не причём. В "Ла Скала" я к тому времени пела уже давно и многое отдала этому театру. Но потом появилась она. Места там хватило бы обеим, если б оказались справедливыми дирижёры. Но они позволили наводить свои порядки той, что пришла в театр позже.
Мария славилась очень сильным характером. Она начала командовать, и все повиновались ей. В "Ла Скала" она делала всё, что хотела. Распоряжалась режиссёрами, дирижёрами, певцами. Меня такое не устраивало, и я уехала в Америку.
– Это верно, что однажды Эльза Максвелл предложила вам с Каллас помириться необычным образом: спеть в одном большом концерте и отдать сбор на благотворительные цели?
– Верно, как верно и то, что я отказалась, сказав, что подобный вид милосердия не понравился бы даже самому Господу Богу.
– В 1968 году вы, однако, помирились с Каллас. Вы встретились в Нью-Йорке и обнялись. Как прошла такая встреча?
– Я находилась в Нью-Йорке и пела в "Адриенне Лекуврер" на открытии "Метрополитен". Этого события все очень ждали. Я готовилась к нему особенно тщательно. Весь мир знал, что на моём спектакле будет присутствовать Мария Каллас. Газеты разнесли столь неожиданную новость по всему свету. И только я не знала об этом. Руководители "Метрополитен" опасались, что подобное известие обеспокоит меня, огорчит, разволнует, поэтому приказали ничего не сообщать мне. Не показывали газет, держали от меня подальше фотографов и журналистов, и мои близкие тоже ничего не говорили мне о таком событии.
Я преспокойно провела спектакль, и он имел огромный успех. В театре находилось много знаменитостей. По окончании оперы звучало множество восторженных аплодисментов, публика продолжала вызывать меня, не помню уж сколько раз мы выходили на вызовы.
И вдруг ко мне подходит Рудольф Бинг, художественный руководитель "Метрополитен", и говорит: "Многие зрители хотели бы лично приветствовать тебя, но мне хочется, чтобы ты познакомилась с одним человеком. Это моя подруга и в каком-то смысле твоя тоже". "В такой прекрасный вечер, – сказала я, – я не могу никому ни в чём отказать". "Ты серьёзно говоришь?" – спросил Бинг, радостно улыбаясь. "Ну, конечно, почему я должна отказать человеку, который хочет познакомиться со мной? Кто это?" "Это Мария Каллас", – ответил Бинг.
Очевидно, я не расслышала имя, которое он назвал, и продолжала отвечать на приветствия гостей, собравшихся вокруг. "Ты поняла, что он сказал? – спросила Тина, моя горничная. – Это Мария Каллас хочет поговорить с тобой". Я на минуту растерялась, а потом ответила: "В такой чудесный праздничный день, как этот, почему я должна отказать коллеге?" И добавила, обращаясь к Бингу: "Если Каллас будет настолько любезна, что подождёт, пока закончатся вызовы на сцену, буду рада видеть её у себя в гримуборной".
Бинг, обрадовавшись, поспешил к Каллас, которая где-то ждала моего ответа. Вскоре я вернулась в свою гримуборную, и Мария пришла приветствовать меня. Мы обнялись, а фотографы не переставали щёлкать своими вспышками.
Мне никогда не удавалось понять, в чём же скрывалась причина столь жестокого соперничества между нами. Мы совершенно разные певицы, мы почти никогда не встречались, и голоса, и репертуар у нас тоже совершенно различные. Она умела исполнять оперы, за какие я никогда бы и не взялась, – "Медею", например, а "Пуритан" она могла выучить за три дня. Мы вполне могли бы довольствоваться собственными возможностями и не ссориться. Однако воевали, словно два петуха в одном курятнике.
В конечном итоге подобное соперничество оказалось на пользу нам обеим. Не платя ни одной лиры за рекламу, мы оказались в самом центре всеобщего внимания. Наши спектакли, наши пластинки широко разрекламировали газеты. Если бы мы не ссорились, возможно, и не стали бы такими знаменитыми.
Каждый раз, когда кто-либо из нас давал интервью, в каком бы уголке мира это ни происходило, нам непременно задавали вопрос о сопернице. Если выходила статья о Каллас, я не сомневалась, что в ней говорилось и обо мне. Если статья посвящалась моей работе, непременно шла речь и о Марии.
Перевод с итальянского Ирины Константиновой
Отрывок из книги Ренцо Аллегри «Звезды мировой оперной сцены рассказывают» любезно предоставлен нам её переводчицей
