Певец, сделавший три карьеры
Бурная Одиссея в поисках собственного голоса – Ошибочные суждения великих маэстро – "На ринг, чтобы заработать на жизнь" – "Семь бесполезных лет в консерватории" – "В Риме своими петухами я заставил смеяться короля и Муссолини" – После трудной карьеры баса успех как баритона и тенора.
– Наверное, я единственный певец, который сделал три карьеры: как бас, баритон и тенор, – говорит Паоло Сильвери. – Главная, несомненно, это карьера баритона, но я немало сделал и в двух других: басом я пел несколько лет в римской "Опере", а тенором исполнял такие трудные оперы, как «Отелло».
Паоло Сильвери — знаменитейший оперный артист в сороковые и пятидесятые годы, на которые приходится время его карьеры баритона.
Он восхищал не только голосом, но и необыкновенной способностью воплощаться в своих персонажей. Его трактовки, непроизвольные, интуитивные, подсказанные великой любовью к музыке, до сих пор неповторимы.
В книге "Вокальные параллели" Джакомо Лаури-Вольпи помещает Паоло Сильвери в главу "Певцы-актёры", а Анджело Згуерци писал о нём:
"У Сильвери голос с красивым звуком, широкий, подвижный, протяжный, безупречной школы. Это баритон, который идеально продолжает традиции, восходящие к Тальябуэ, Галеффи, Де Лука, и по некоторым особенностям модуляции к Маттиа Баттистини".
Сильвери живёт в Риме в музыкальной семье. Его сын Джулиано – директор консерватории в Пескаре. Он женат на болгарской пианистке Майе Самаргиевой. Дочь Сильвия, сопрано, замужем за баритоном.
– И моя жена, Делия, тоже музыкант, – сообщает Сильвери, – превосходная пианистка, она помогала мне учить оперы, особенно когда бывал абсолютный цейтнот времени, а это в моей карьере случалось часто". – Он улыбается. Зажигает сигарету и продолжает: – Когда думаю о своём прошлом, о том, как жил и что делал, чтобы утвердиться в искусстве, мне кажется, будто вижу плохой сон.
Я родился в Офене, в провинции Акуила, в крестьянской семье. В начальной школе учился хорошо, и отец хотел, чтобы я продолжал образование, но в Офене не было высшего учебного заведения. После начальной школы я поступил в религиозный колледж. Проучился там несколько лет и вернулся домой, так и не закончив его. Мне нужно было начать зарабатывать на жизнь, но я совсем ничего не умел делать и не имел никакого документа о своём образовании. У себя в городке я чувствовал себя как выброшенная на берег рыба, у меня не нашлось здесь ни одного друга. Я перебрался в Акуилу и научился портновскому ремеслу. А по субботам и воскресеньям, чтобы получить несколько лир, я работал брадобреем.
Однажды в парикмахерскую зашёл древний старик с лицом, изборождённым глубокими морщинами. Я намылил ему лицо и в рассеянности принялся брить его весьма энергично, совсем не думая о морщинах. Старик испустил жуткий вопль, и я увидел, как пена окрасилась кровью. Меня в ту же минуту выгнали вон, и пришлось даже спрятаться, потому что старик хотел убить меня.
В то время я посещал гимнастический зал в Акуиле, занимаясь там боксом. У меня неплохо получалось, так как я отличался напористостью. В стремлении утвердиться в жизни и как-то решить свои финансовые проблемы я стал боксировать особенно активно. Я победил на областных соревнованиях и записался на участие в чемпионате страны. И очень рассчитывал на успех и в этот раз.
Я готовился очень серьёзно, и все говорили, что выйду победителем. Но на отборочных соревнованиях мне попался один мерзкий тип, который сломал мне нос. Целый месяц я не мог выйти на ринг и потерял возможность утвердиться в национальном чемпионате.
Расстроенный, я бросил бокс и уехал из Акуилы. Перебрался в Рим. В столице нашёл себе работу портным с зарплатой в девять лир в день, а дешёвенький пансион, где я снимал комнату, обходился в десять лир в день. Чтобы свести концы с концами, вечером я подрабатывал дамским парикмахером, официантом в ресторанах и рассыльным: развозил на велосипеде вино и оливковое масло.
Однажды мне позвонили из дома и сообщили, что скончался один мой дядя. Я вернулся в родное село. Во время траурной мессы я пел в церкви. Пока провожали гроб на кладбище, я заметил, что окружающие говорили обо мне. Всех поразил мой голос. По окончании похорон состоялся семейный совет, и родственники единодушно решили, что я должен учиться музыке. Никто, однако, не объяснил, где взять деньги на обучение.
В Риме преподаватели музыки стоили целое состояние. Я обратился к одному старичку, маэстро Луиджи Перуджини, в прошлом преподавателю оперного вокала, который жил в пансионе монахов-доминиканцев. "Спой мне что-нибудь", – попросил Перуджини, выслушав мою историю. Я спел какую-то песенку. "Какой-то голос есть, но он ещё весьма неопределённый, – заключил он, – наверное, у тебя баритон. Приходи ко мне, я дам тебе несколько уроков".
Спустя примерно два месяца, старый маэстро сказал мне: "Будешь продолжать занятия, станешь неплохим певцом". Но мне пришлось прервать учёбу, ибо меня забрали в армию. Служил я в Турине, где сразу же стал искать преподавателя пения. Хорошие педагоги стоили дорого.
Я договорился с одной хористкой из театра "Реджо", которая давала уроки за несколько сольдо. Она ничего не понимала в голосах, и оказалась моей бедой. Я пел и продолжал пускать петухов. После таких занятий, возвратившись в казарму, я плакал оттого, что видел, как исчезают все мои мечты.
Когда военная служба закончилась, я вернулся в Рим и поспешил к старому маэстро. Он послушал меня и с огорчением проговорил: "К сожалению, от твоего голоса ничего не осталось. Тех немногих нот, которые я научил тебя брать, больше нет. Всё надо начинать сызнова".
И я снова стал заниматься с ним. Ему исполнилось восемьдесят пять лет. "Я могу умереть не сегодня, завтра, – сказал он как-то после урока, – и ты останешься без педагога. Надо поступить в консерваторию, тогда у тебя будет хороший и постоянный учитель".
Чтобы попасть в консерваторию, предстояло выдержать вступительный экзамен. Мой старый учитель подготовил меня. Однажды он сказал мне: "Иди на экзамен, и когда тебя попросят петь, пой только вот этот вокализ: от си бемоль до ми бемоль. Пока что у тебя нет других нот в горле. Если там окажутся умные люди, они примут тебя".
Я отправился в консерваторию и выполнил указания моего учителя. "Разве ты не знаешь какую-нибудь песню, арию или простенький мотив?" – спросили экзаменаторы, выслушав мой вокализ. "Нет", - ответил я. Они записали меня в лист ожидания.
Не знаю уж каким чудом, но меня приняли. Я был счастлив и уже видел себя признанным артистом. Моим преподавателем пения оказался некий Фоа, парижанин. Едва прослушав меня, он сказал: "У тебя бас" и стал заставлять меня петь этим голосом. Я рассказал обо всём моему старому учителю. "У тебя баритон, – возразил он, – и ты должен петь баритоном". Многие месяцы я учился в консерватории как бас, но как баритон у Перуджини.
Однажды старичок, ужасно разгневавшись, пришёл в консерваторию к маэстро Фоа: "У Паолино баритон", – твёрдо сказал он. Фоа с сочувствием посмотрел на старика: "Для меня он пустой звук. Он может отправляться отсюда куда угодно. Он никогда не станет даже хористом".
Эти слова убили меня. Я не решался больше приходить на занятия и попросил несколько месяцев, чтобы поразмыслить. Маэстро Джузеппе Муле, директор консерватории, понял меня и пошёл навстречу. Пять месяцев я вовсе не занимался. Однажды один приятель подсказал мне посоветоваться с великим басом Надзарено де Анджелисом, жившим в Риме. Даже написал рекомендательное письмо, и прославленный певец оказался очень внимателен.
Он пришёл ко мне в пансион, где я жил, вместе со своим аккомпаниатором. Де Анджелис попросил меня исполнить несколько баритональных арий и несколько басовых. Потом заключал: "У тебя нет верхов, значит у тебя бас".
Я вернулся в консерваторию. Фоа велел мне спеть гаммы, желая понять, что же я сделал за эти пять месяцев. Я чувствовал себя ужасно: фальшивил, хрипел, задыхался, не мог взять ни одной ноты. Мои товарищи по классу умирали от хохота, и Фоа тоже развлекался.
Я продолжал заниматься ещё почти целый год, так ничего и не решив для себя. Во время пасхальных каникул 1938 года Фоа несколько раз приглашал меня к себе домой. Он разучивал с одной сопрано и тенором Реквием Верди, и ему требовался бас для ансамблевых эпизодов.
В понедельник после Пасхи маэстро позвонил мне, приглашая на репетицию. Я пришёл. Подойдя к дверям, услышал, что в квартире громко, на полную мощность звучит радио. Я постучал. Никто не ответил. Толкнул дверь и вошёл. Передо мной открылась ужасная картина: Фоа лежал на полу в луже крови. Он выстрелил себе в голову. Возле трупа сидел сиамский кот и не давал никому приблизиться к нему.
В консерватории место Фоа занял Риккардо Страччари, известнейший баритон. "Вот это человек, который меня поймёт", – подумал я. Но и Страччари заключил: "У тебя нет верхов, значит у тебя бас", и я продолжал заниматься как бас.
Летом римский оперный театр объявил конкурс. Я принял в нём участие и победил, получив стипендию как бас. Я стал заниматься на курсах усовершенствования и дебютировал в небольших партиях. На следующий год руководители театра спросили меня, соглашусь ли я поступить в театр на второстепенные партии. "Стипендия – тысяча лир в месяц, – сказали мне, – мы предлагаем тебе три тысячи". Я согласился, и так началась моя карьера.
Я пел в римском оперном театре четыре года, исполняя различные оперы. Я вполне прилично справлялся со своими партиями, но у меня часто бывали проблемы с голосом, и я нередко пускал петуха. 9 мая 1942 года оказался чернейшим днём для меня. В оперном театре давали грандиозный спектакль «Аида» в честь Империи. Пели Джильи, Канилья, Пазеро, Беки и Педерцини. Имена самые прославленные.
Я пел партию Фараона. В партере сидели важнейшие особы: королевский двор в полном составе и Муссолини со всей своей свитой. Мне тоже захотелось не ударить в грязь лицом. Хорошо подготовив партию, постарался спеть как можно лучше. В сцене триумфа, когда Фараон поёт: "Радамес, родина всем обязана тебе. Рука Амнерис будет тебе наградой и со временем станешь властителем Египта", я несколько раз дал такого ужасного петуха, что публика просто покатилась со смеху. Смеялся даже сам дуче. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Тогда же я поклялся самому себе, что больше не открою рта ни в каком театре даже за всё золото мира.
Вернувшись домой, решил поменять профессию. К этому времени я уже женился, и у меня рос сын. Я должен думать не только о себе, но и о семье. Чем я мог заняться в свои почти что тридцать лет? Единственная работа, на которую я теперь способен, это пение. "Буду баритоном, – сказал я сам себе и снова начал заниматься самостоятельно.
Прошёл почти год. Однажды мне позвонили из оперного театра и предложили контракт на два месяца. "Я готовлюсь петь баритоном, – ответил я, – не хочу больше исполнять басовые партии". "Но нам сейчас нужен бас, – сказали мне, – если согласишься, потом дадим тебе и баритональные". Я пребывал в полной нищете, крайне нуждался в деньгах. И согласился при условии, что на афише не будет стоять моё имя. Спел в нескольких спектаклях, и всё прошло хорошо.
Когда минули два месяца, я ожидал, что театр сдержит своё обещание и даст мне дебютировать в качестве баритона, но мне поручили роль Сэмюэля в опере «Бал-маскарад», а это партия баса. Я стал скандалить с художественным руководителем театра маэстро де Фабритиисом. "Вы хотите погубить меня! – вопил я. – Знаете, что у меня баритон, и я занимаюсь как баритон, а продолжаете давать мне басовые партии!" "А что ты знаешь из баритонального репертуара?" – поинтересовался Де Фабритиис. "Разные оперы", – ответил я. "«Травиату» знаешь?" "Конечно!" "Давай послушаем второй акт". Маэстро сел за рояль. "Хорошо, – сказал он, когда я закончил, – сегодня вечером будешь дебютировать в «Травиате»".
Бесконечно обрадованный столь неожиданным подарком судьбы, я помчался к моему старому учителю Луиджи Перуджини, к единственному человеку, который всегда утверждал, что у меня баритон. В его комнатке в пансионе монахов-доминиканцев находились какие-то люди. Маэстро лежал при смерти. Я подошёл ближе и сказал: "Сегодня вечером дебютирую как баритон". Он посмотрел на меня уже гаснувшим взором и скончался на моих руках.
В тот вечер я пел с огромной печалью в душе. Его смерть стала для меня потерей родного отца. Я думал о моём старичке, и мне не было никакого дела до спектакля. Однако успех оказался ошеломляющим. Все изумлялись. Публика аплодировала без конца, и руководители театра поспешили заключить со мной контракт на другие оперы.
Через десять дней маэстро Фабритиис спросил, знаю ли я «Валли» Каталани. Я сказал да, но соврал. Всю ночь я учил оперу вместе с женой и на следующий день вечером дебютировал в ней. Потом сразу же спел «Севильского цирюльника», причём спектакль оказался необыкновенный, потому что в нём участвовал и отец моей жены, знаменитый бас Джулио Чирино, исполнявший главную мужскую партию на премьере «Пеллеаса и Мелисанды» под управлением Тосканини в "Ла Скала". За короткое время в мой репертуар вошло семнадцать опер.
После Рима меня приглашали во многих другие итальянские театры. А когда попал в "Сан-Карло" в Неаполе, меня узнали и за рубежом, потому что в 1946 году я ездил с этим театром на гастроли в Лондон, где мы выступали в "Ковент Гарден". Я пел партии Марселя в «Богеме», Фигаро в «Севильском цирюльнике», Тонио в «Паяцах», Скарпиа в «Тоске».
Публика и газеты, казалось, сходили с ума от моих выступлений. Директора театров предлагали сказочные контракты. В "Ковент Гарден" мне предстояло принять участие в «Риголетто», но на английском языке. Я ни слова не знал по-английски, и всё же согласился. У меня оставалось двадцать шесть дней, чтобы выучить оперу. Но ещё раньше мне предстояло провести шестнадцать спектаклей в термах Каракаллы. Я сумел со всем справиться и оказался первым из певцов, который исполнял в "Ковент Гарден" «Риголетто» по-английски. Успех незабываемый. Сразу после этой оперы я пел в «Трубадуре» по всему миру
Из "Ковент Гарден" я перешёл в "Метрополитен" и другие крупные американские театры. В январе 1949 я приехал в Милан, где заключил контракт с "Ла Скала" на четыре представления «Фаворитки». В Милане я оказался под вечер, смертельно усталый, так как ехал из Лондона на машине. Я сразу же подъехал к театру посмотреть расписание репетиций. Оказалось, что следующий день у меня свободный. "Слава Богу, – вздохнул я, – смогу поспать подольше".
Когда уже садился в машину, собираясь отправиться в гостиницу, меня вдруг окликнул маэстро Де Сабата: "Вы – Паоло Сильвери?" "Да, это я, маэстро", – ответил я и горячо пожал ему руку, потому что очень уважал его. "У нас неприятность, – сказал он, – Джино Беки нездоров, а сегодня объявлен «Трубадур». Вы должны помочь нам". Я чуть было не упал. "Прощай отдых", – подумал я. "Надо проверить голос, ведь я целый день провёл за рулём", – ответил я и прошёл в театр в одну из репетиционных комнат. Голос звучал нормально, и я согласился. До этого вечера я ещё никогда не видел сцену "Ла Скала".
Через неделю пел «Фаворитку». Джино Беки, который в это время пел и в «Отелло», снова заболел, и я заменил его в партии Яго, выучив её за полтора дня. В те месяцы в "Ла Скала" готовились чествовать Джордано, скончавшегося год назад. Я пел в «Андре Шенье» с Дель Монако, Тебальди и Барбьери. Я собирался спеть в "Ла Скала" в четырёх спектаклях «Фаворитки», но за два месяца принял участие в тридцати восьми.
Пока пел в "Ла Скала", меня пригласили в Рим. Леонард Уоррен, исполнявший в римской "Опере" партию Риголетто, внезапно заболел. Я отправился в столицу самолётом, переоделся в туалете, загримировался в машине, пока меня везли из аэропорта в театр, и сразу же вышел на сцену.
Лет пятнадцать моя жизнь протекала примерно в таком же ритме. В 1951 году, когда отмечалось пятидесятилетие со дня смерти Верди, я провёл сто семьдесят восемь спектаклей, не считая генеральных репетиций и концертов. Одновременно снимался в кино. Одна американская киностудия ангажировала меня для семи фильмов в год.
Среди прочих помню киновариант «Фаворитки». Режиссёр представил мне несколько молодых актрис и попросил выбрать из них ту, которая, по моему мнению, больше всего подходит на заглавную роль. Моё внимание привлекла одна девушка с довольно пышными формами, какими-то странными глазами, и я выбрал её. Её звали София Лаццаро, которая потом превратилась в Софию Лорен.
Однажды, в ноябре 1956 года, я собирался лететь в Америку вместе с Гвидо Кантелли на серию концертов. Я заблаговременно вызвал такси и отправился в аэропорт, но из-за какого-то дорожного инцидента возникла большая пробка, и нам пришлось долго стоять – невозможно проехать ни вперёд, ни назад. Я нервничал, весь взмок от волнения, не мог же я опоздать на этот рейс, не должен. Наконец, такси довезло меня в аэропорт. Самолёт уже включил двигатели. Я умолял стюардессу пустить меня на борт, но бесполезно. Пришлось заказать билет на следующий день и вернуться домой.
Наутро я узнал, что самолёт, на который я не попал, потерпел в Париже аварию. Погибло тридцать четыре человека. По радио сообщили, что в числе жертв катастрофы оказались маэстро Кантелли и баритон Паоло Сильвери – ведь моё имя осталось в списке пассажиров. Это оказался ужасный для меня удар. Мы стали большими друзьями с Гвидо Кантелли, и я решил, что больше не буду петь. Я быстро завершил всё, что ещё оставалось по контрактам, и ушёл со сцены, целиком посвятив себя преподаванию.
Но моей карьере не суждено было завершиться. Среди моих учеников имелись тенора. Занимаясь с ними, я заметил, что с лёгкостью беру ноты, типичные для теноровых связок. И сам начал заниматься в этом направлении, просто из любопытства. В 1949 году, проходя партию Дездемоны с одной сопрано, выучил партию Отелло. Певице предстояло петь в Дублине, и она предложила меня своим партнёром.
Руководители театра приехали послушать меня и подписали со мной контракт на «Отелло». Я дебютировал в Дублине 30 мая 1959 года. На премьере собралось много журналистов. Успех оказался огромный, возможно, самый замечательный за всю мою карьеру.
Когда я вернулся в Милан, Гирингелли предложил мне заменить Ди Стефано в «Кармен», на сцене "Ла Скала", но я уже не мог позволить себе пойти на такую авантюру, как бывало в молодости, и не согласился. Чтобы удовлетворить моих поклонников, а также оживлённый интерес, возникший к моему имени, я согласился выступить с концертом на радио, и он имел огромный успех.
Между тем супруг Марии Канильи пригласил меня в Барселону петь в «Макбете». И я вернулся к карьере баритона и оставался на сцене ещё много лет. Моя дочь Сильвия вышла победительницей конкурса в Сполето, и мы вместе с нею пели «Риголетто». Свой последний в жизни спектакль я исполнил именно с нею, и костюм вердиевского горбуна надел тогда в пятьсот пятый раз.
– А басом вы больше не пели?
Когда пел баритоном, иногда брался и за басовые партии. В Лондоне чередовал «Риголетто» с «Борисом Годуновым» Мусоргского.
– Сколько опер насчитывается в вашем в репертуаре?
– И современных, и классических – сотня наберётся.
– С тех пор, как ушли со сцены, вы всё время преподавали?
– Практически да. Музыка — единственное занятие в моей жизни. Я написал также несколько песен. Одна из них – «Без тебя» – к тому же принесла мне немалый доход, потому что её записал на пластинку даже Беньямино Джильи.
– Со своими коллегами у вас всегда складывались добрые отношения?
– Когда я жил в бедности, и никто меня не знал, никому не было до меня дела никакого дела. А когда стал знаменитым, обрёл много друзей. После смерти Риккардо Страччари, его вдова прислала мне вот такую записку: "Любимому ученику моего мужа выпала честь оплатить счёт в бюро похоронных услуг". Я не считал себя учеником Страччари, который ничего не понял в моём голосе. Но счёт всё равно оплатил – сто семьдесят три тысячи лир.
Я всегда слыл очень общительным человеком и потому у меня со всеми складывались хорошие отношения. Как видите, – заключил Сильвери, – моя жизнь оказалась сумбурной и полной приключений. Мне немало досталось в этой юдоли бедствий, но и больших радостей тоже могу насчитать немало. Я жил на энтузиазме, и доведись мне вернуться в прошлое, нетрудно было бы повторить всё сначала.
Перевод с итальянского Ирины Константиновой
Отрывок из книги Ренцо Аллегри «Звезды мировой оперной сцены рассказывают» любезно предоставлен нам её переводчицей
