Звёзды оперы: Гастоне Лимарилли

Гастоне Лимарилли

Провалившийся двадцать два раза

На двадцать третьем все закричали: "Это новый Карузо" – В школе фотографии в Лондоне учился вместе с будущим мужем принцессы Маргарет – "Я начал заниматься музыкой, потому что любил одну девушку" – Исключён из консерватории за плохую успеваемость – "В Милане провёл самое печальное и самое нищее Рождество в моей жизни " – Памятные неудачи на сцене.

Гастоне Лимарилли ненавидит города и не желает останавливаться в них даже на ночлег. Он живёт в Монтебеллуна в провинции Тревизо, где родился. Тут у него жена, четверо детей, собака и куры.

С поклонниками и друзьями, навещающими его, неохотно говорит о своей карьере. Но зато гордится своей небольшой виллой, укрытой в зелени. Он всем показывает её: гостиная, панорама из окна, сад, куры, за которыми сам ухаживает.

По окончании осмотра предлагает со всей серьёзностью: "А теперь пройдём в библиотеку". Спускаемся по лесенке и попадаем в удивительный винный погреб, где хранятся тысячи бутылок вина, которое Гастоне Лимарилли приготовил своими собственными руками.

– Несколько лет назад, – сообщает он, – я получил "серебряную тарелку" на итальянском конкурсе гастрономии, приготовив необыкновенное рисовое блюдо; но если б я выставил на какой-нибудь конкурс мои бутылки, то свёл бы с ума знатоков виноделия.

– Почему вы не предложите мне послушать что-нибудь в вашем исполнении? – спрашиваю я.

– Ах, да, – спохватывается он.

Он ввёл меня в гостиную и поставил на проигрыватель долгоиграющую пластинку с неаполитанскими песнями. Нельзя, конечно, утверждать, что Лимарилли страдает самомнением и чрезмерной любовью к своей профессии.

Он вполне мог бы петь по сей день. Но он живёт в Монтебеллуна, отгородившись от общества. Однако голос его составил эпоху.

– В числе моих поклонников был Ричард Никсон. Дома я забываю, что я тенор, и возвращаюсь к своим простым, крестьянским корням. Тут я только отец семейства, мужчина в доме. Для жителей Монтебеллуна я всего лишь Гастоне, отнюдь не "тенор". И это замечательно.

Это грузный, огромный человек. Он выглядит альпийским стрелком на отдыхе. Пока он рассказывает о себе, трое из четырёх его сыновей шалят, забираясь ему на плечи или проскальзывая между ногами.

– Четвёртый сын, которого сейчас нет, – говорит он, – немного старше. Он уже не играет со мной. Наверно, сидит где-нибудь на дереве. Это настоящий сорвиголова, каким и я был в его возрасте. На днях он забрался на колокольню нашей церкви, и мне пришлось вызвать пожарных, чтобы спустить его оттуда.

– Как вы начали петь?

– История моей карьеры весьма странная. Я запел совершенно случайно. И многие годы продолжал петь, хоть и занимался без всякого желания. И утвердился я на сцене, не прибегая ни к каким протекциям. Первые годы моей карьеры – это, можно сказать, сплошные неудачи. Думаю, ни у одного певца не было столько провалов, ни один не испытал столько унижений, сколько я.

Я участвовал в двадцати двух конкурсах, и меня всегда отсеивали после первого же прослушивания. И знаете, почему? Потому что я всегда отказывался от каких бы то ни было рекомендаций, политической поддержки или иной помощи. Но я упрямо хотел сам пробить себе дорогу и сумел это сделать.

Есть однако три человека, которых я должен благодарить: тесть, открывший мои способности, жена, заставившая меня учиться, и Марио Дель Монако, который давал мне советы и поддержал в трудные минуты. Сам он, однако, тоже всегда отказывался от рекомендаций. И правильно делал.

– Когда вы обнаружили, что у вас красивый голос?

– Я его вовсе не обнаруживал. Мне это дали понять другие. Я должен был заниматься фотосъёмкой, как и мой отец, местный фотограф. Он вышел из очень бедной семьи, но слыл человеком сильной воли. Когда он женился, ему пришлось одолжить стулья для дома, потому что не было денег купить их. В 1928 году он решил эмигрировать в Америку в поисках удачи.

Он уехал один. Мама, ожидавшая в то время меня, приехала позднее. Едва сойдя на берег, он был напуган открывшимся перед ним миром, столь непохожим на наш, этими необъятными городами и решил вернуться домой. На корабле, который вёз его обратно в Италию, оказалось много пассажиров-американцев, людей богатых, которым хотелось развлечений. Ну, а мой отец в ту пору был, что называется, "мастером на все руки". Он понял, что может немного заработать и не стал даром терять времени. Он сделался парикмахером, слугой, рассыльным почти всех богачей. У него была гитара, и он развлекал пассажиров по вечерам, исполняя неаполитанские песни. Он вернулся домой с чемоданом денег, а потом и я пошёл работать в отцовский магазин.

Я снимал свадьбы, конфирмации, похороны, прослыл неплохим мастером съёмок и даже хотел совершенствоваться в своём деле. Я посещал некоторые курсы, один год даже учился в Лондоне, где сидел за партой с неким Тони Армстронгом, ставшим впоследствии мужем английской принцессы Маргарет. Это оказался забавный тип, и очень большой молодец. Когда я приехал петь в Лондон в "Ковент Гарден", Тони вспомнил обо мне и пришёл послушать вместе с женой.

Петь мне всегда нравилось, но я делал это интуитивно, не думая о том, какой у меня голос, красивый или нет. Восьмилетним малышом я соперничал с одним моим товарищем, неким Фаббрисом, погибшим на войне. Вот у него действительно был прекраснейший голос. Его мать говорила: "Дам пять яиц тому, кто сумеет лучше взять верхнее до!"

Тогда наша семья была ещё очень бедной. Магазинчик отца приносил недостаточный доход, мы были в долгах, нередко даже голодали. И эти пять яиц оказывались неплохой сделкой, понятно, что я из кожи вон лез, лишь бы не упустить их. В восьми случаях из десяти побеждал я, и бежал домой с яйцами в кульке, счастливый, что внёс свой вклад в семейный бюджет.

Днём я продолжал упражняться, много пел, усиливая голос, лишь бы обеспечить яичницу семье. Потом я начал петь в местном хоре. Приходский священник иногда поручал мне сольные партии. Один из таких концертов в церкви и решил мою судьбу, потому что среди слушателей оказался мой будущий тесть.

– Что же сделал ваш будущий тесть?

– Он вбил себе в голову, будто у меня прекраснейший голос и я непременно стану знаменитым тенором.

Сам же он, Ромоло Сартор, необыкновенно любил и любит музыку. Он играл в оркестре на скрипке. Услышав моё пение, он сказал: "Гастоне, сегодня на концерте ты заставил меня плакать. Я уверен, если хорошо позанимаешься, будешь великим певцом. Я не ошибаюсь. Послушайся моего совета и не пожалеешь".

Я не придал особого значения его словам. Я был парнем вольным, и не очень-то горел желанием приниматься за какие-то занятия. Но Ромоло Сартор не отступал. Он приехал к нам в город, разыскал меня, пригласил к себе домой и начал давать мне уроки музыки. Его участие было настолько дружеским, что я отважился признаться ему – музыка нисколько не интересует меня. Я продолжал ходить к нему на уроки ещё целый год, так ничему и не научившись.

У Ромола Сартора были две дочери-близняшки, моложе меня. Мне исполнилось шестнадцать лет, а они были ещё девочками. Одна из них, Милена, играла на рояле, и как-то вечером Ромоло поручил ей аккомпанировать мне одну арию. А я прежде и не замечал, что девочка эта так красива.

На другой день я проснулся с огромным желанием отправиться на урок музыки. Музыка внезапно сделалась моей страстью. В течение дня, в магазине ли, на улице, я стал беспрестанно распевать арии, чего прежде никогда не делал.

Милена околдовала меня. Я продолжал заниматься музыкой ещё несколько лет, преодолев собственную леность, жертвуя своим желанием жить открыто, идя навстречу трудностям: и всё из любви к этой девушке. Я могу сказать буквально следующее – я стал знаменитым, потому что обожал женщину.

– Вы учились в консерватории?

– Учился. В какой-то момент Ромоло Сартор посоветовал мне поступить в консерваторию имени Бенедетто Марчелло в Венеции. Я поступил туда, и, как выяснилось, потерял целых четыре года. Профессора не понимали меня, не учитывали особенностей моего голоса. Их методы были скорее вредными, чем полезными. Через четыре года директор консерватории пришёл к выводу, что я не стану певцом даже самого последнего, четвёртого плана.

Я вернулся домой, потерпев поражение, совершенно удручённый. Я видел, как улетучиваются мои мечты. Мне уже нельзя просить у Ромоло Сартора руки Милены.

На моё счастье, Сартор готов был смириться с происшедшим. Он сказал: "Не беспокойся. Забудь консерваторских профессоров. Я повезу тебя к Марио Дель Монако, и вот увидишь, он даст тебе полезные советы".

Через неделю мы приехали на виллу знаменитого тенора. "Прежде всего, – посоветовал Дель Монако, прослушав меня, – ты должен поехать в Пезаро к маэстро Мелокки – это волшебник. Однако тебе не следует делать всё так, как он говорит. Его школа слишком авторитарная и может оказаться убийственной для тебя. Поезжай в Пезаро, побудь там недельку, делай упражнения, какие пожелает маэстро, потом возвращайся домой и неделю отдохни. Потом вернись в Пезаро".

Я последовал совету Дель Монако. Учиться у маэстро Мелокки – дело совершенно необыкновенное. Он задавал мне труднейшие упражнения, для выполнения которых приходилось прилагать неимоверные усилия, отчего иной раз слёзы брызгали из глаз. Но результат сразу же оказался исключительным. Через год Дель Монако сказал: "Теперь ты готов, можешь начинать петь в опере".

Настал наиболее важный, но и самый трудный момент в моей карьере.

Я расстался со своей семьёй и переехал в Милан, где снял комнатку в небольшом пансионе. Днём я ходил на прослушивания в разные театральные агентства. На меня, деревенского жителя, город производил отвратительное впечатление. Смог, туман, толпа, уличное движение – всё это наводило на меня невероятную тоску.

Время шло, а у меня ничего не получалось. Все обещали, но работы так и не было. "Нужно победить на конкурсе, чтобы тебя узнали", – посоветовал мне один более удачливый коллега. Я стал записываться на участие в разных конкурсах, но, как уже сказал, ни разу не попал даже на первый отборочный тур. Начинал петь какую-нибудь арию, и после первых же тактов мне говорили: "Достаточно. Можете идти".

Я недоумевал: "Но как же они могут судить обо мне, если даже ни разу по-настоящему не выслушали?" Потом я обнаруживал, что побеждали на конкурсе посредственные певцы, и мне порой казалось, что живу я в каком-то сумасшедшем мире. Позднее я узнал, в чём секрет.

Оказывается, чтобы быть допущенным на конкурс, нужно иметь рекомендации, а я никого не знал из влиятельных людей. Я участвовал в двадцати двух конкурсах и всегда проваливался.

Кто-то посоветовал мне вступить в какую-нибудь политическую партию, но я отказался.

Я жил в Милане уже два года. Моя семья не могла помогать мне. Я обманывал отца, уверяя его, что время от времени работаю и получаю какие-то деньги. А на самом деле нередко оставался без обеда, потому что сидел без гроша.

Самый скверный день пришёлся на Рождество 1955 года. В Милане стоял ужасный холод, а я вот уже неделю по двенадцать часов в день проводил в Галерее, выпрашивая работу в театре. Я согласился бы на что угодно, на самую скромную роль, даже на участие в хоре, готов пойти на сцену простым статистом. Мне достаточно было заработать совсем немного, лишь бы не голодать.

Накануне Рождества я видел, как люди заполняют магазины и выходят оттуда со множеством покупок. У меня было в кармане двести пятьдесят лир, которые нужны были мне и на следующий день. Что тут делать? В отчаянии я вошёл в один бар, заказал горячий кофе с булочкой, потом пешком вернулся домой, пройдя через весь город, чтобы сэкономить на трамвайном билете.

На другой день, когда все праздновали Рождество, я сидел в своей комнатке, вспоминал дом, родных, и слёзы ручьём лились из глаз. Воспоминание об этом до сих пор не могу стереть из памяти. Вот почему я ненавижу все города.

– Так как же вдруг явилась удача?

– Это оказалась судьба. Я уже собирался вернуться домой и опять заняться фотографией, но записался на ещё один – двадцать третий по счёту – конкурс, в миланском театре "Нуово", организованный специально для новых голосов. Победа в нём означала, что сразу же откроются многие двери.

Я подал заявку на участие в этом конкурсе и, как ни странно, был допущен к прослушиванию. Я прошёл в четвертьфинал, победил в полуфинале и вышел в финал. Мне казалось, всё происходит во сне.

Послушать моё выступление в финале приехали мои родители, Ромоло Сартор, моя невеста и Марио Дель Монако. В тот вечер я пел в «Паяцах». Успех был невероятный. Можно подумать, до меня Милан вообще никогда не слышал ни одного тенора. Меня с триумфом сопроводили в центр города.

На другой день в газетах появились восторженные рецензии. В них говорилось: "Родился новый Карузо!"

Меня ангажировали в "Ла Скала", и началась новая жизнь.

И тут мне опять помог Марио Дель Монако своими советами. Он сказал: "Тебе не следует оставаться в "Ла Скала". Чтобы сделать длительную карьеру, не нужно начинать с крупных театров. Тебе надо набраться опыта в провинциальных театрах, нарастить мышцы, научиться встречаться с публикой. Я знаю, это очень трудно – отказаться от "Ла Скала" ради маленьких театров, но это необходимо, если хочешь петь долго".

Я послушался его совета, расторгнул контракт с "Ла Скала" и стал ездить по провинциальным театрам. Денег получал мало, но работал много и с удовольствием.

В 1959 году я почувствовал, что уже готов и к большому театру. Я отправился на прослушивание в римскую "Оперу", и меня сразу же взяли.

С тех пор в моей карьере не было перерывов. Я пел во всех самых знаменитых театрах мира, от "Метрополитен" в Нью-Йорке до "Ковент Гардена" в Лондоне, от парижской "Гранд-Опера" до "Штаатсопер" в Вене и "Ла Скала" в Милане. Но моей главной "площадкой" всегда оставалась римская "Опера". Помню сезон, когда в Каракаллах шли сразу четыре оперы, в трёх из них пел я.

Я записывал пластинки, участвовал в телепередачах. В Америке выступал в шоу вместе Дином Мартином. Я трижды получал Серебряную Маску. Марио Дель Монако оказался прав, когда говорил, что нужно набраться опыта в провинции. Вот так голос мой по-настоящему окреп, и я смог долгое время работать в очень напряжённом ритме.

Несколько лет назад я установил рекорд, который трудно будет превзойти: в течение трёх месяцев выступил в семидесяти спектаклях. Я пел в «Аиде» в трёх разных театрах: на веронской "Арене", в "Ла Фениче" в Венеции, в Термах Каракаллы в Риме.

– Были ли какие-нибудь любопытные эпизоды в вашей карьере?

– На каждом спектакле всегда происходило что-нибудь необычное. Наверное потому, что я сам несколько экстравагантен. Я постоянно выходил на сцену, позабыв надеть что-то – парик, плащ, шпагу. Нередко обнаруживал, что оказался без шпаги, когда противник уже нападал на меня, и приходилось как-то выходить из положения.

В таких опасных сценах нужно быть очень точным, и на репетициях чётко оговаривают малейшие движения, дабы избежать неожиданностей. Я забывал про всё это, увлёкшись пением, и создавал немалые трудности для партнёров.

Как-то я пел в «Кармен» Бизе на веронской "Арене". В финальной сцене с Джульеттой Симионато я сделал одно слишком резкое движение, и она вонзила мне нож в живот, распоров брюки. Пришлось петь, держась за живот. Публика всё заметила и громко смеялась.

В другой опере, во время дуэли с Альдо Протти, я сделал неосторожный выпад и получил сильный удар шпагой прямо в грудь. Спектакль завершался смертью моего героя, и никогда больше я не умирал на сцене столь правдиво – с окровавленной грудью и ужасной болью.

Пока публика аплодировала, вызывая на сцену, скорая помощь уже везла меня в больницу. И в "Ла Скала" тоже меня однажды "убил" Тито Гобби – я упал, ударился головой и был отправлен в больницу с сотрясением мозга.

Прослыл знаменитым — но не по моей вине — один спектакль в Термах Каракаллы, когда давали «Аиду». Я пел Радамеса и выезжал на сцену в колеснице, запряжённой четвёркой великолепных белых коней. В тот раз лошади оказались действительно потрясающими, к тому же пылкими, и усмирить их было весьма непросто. На репетициях всё шло хорошо, но перед началом спектакля обычно все нервничают, и певцы, и Тосканини, и лошади.

Когда подошёл мой выезд, я хлестнул коней. Возможно, я сделал это слишком сильно, и кони сорвались с места. Я не удержал поводья, потерял равновесие и опрокинулся с квадриги навзничь. Публика же увидела другое – на сцену вылетает колесница, и за ней бежит Радамес.

Следующий вечер я держался покрепче. Колесница выехала на сцену в нужный момент. Мы великолепно предстали перед публикой, только на этот раз я не сумел остановить коней: один из них упал в оркестровую яму, ранив двух музыкантов, а другой угодил ногой в будку суфлёра.

Ещё один случай, тоже в Термах Каракаллы, помнится на спектакле «Франческа да Римини» Дзандонаи. В опере есть очень романтическая сцена – встреча Паоло и Франчески. Они смотрят друг другу в глаза, в оркестре звучит дивное скрипичное адажио. Потом Паоло срывает розу, подаёт её Франческе и целует девушку.

В Термах Каракаллы декорация была сделана из металлической сетки, увитой цветами. Когда в конце адажио я сорвал розу и двинулся к Франческе, чтобы поцеловать её, то вдруг почувствовал, будто что-то вцепилось сзади в мои брюки, но я уже не мог остановиться, рванулся вперёд, и изгородь обрушилась прямо на меня, похоронив под розами, а Франческа в испуге закричала не своим голосом. Публика от души хохотала. Когда мы наконец снова запели, очень нелегко было вернуть романтическую атмосферу, какая необходима в этой сцене.

В другой раз, всё в той же «Франческе да Римини», моя партнёрша внезапно забыла свои слова прямо во время дуэта. Я продолжал петь и свою партию, и партию Франчески: когда надо было петь ей, я поворачивался спиной к публике, приближался к ней, притворяясь, будто обнимаю её, и пел её партию голосом сопрано. В короткие паузы я пытался подсказать ей, что именно надо петь дальше. Наконец, она пришла в себя, и мы как ни в чём не бывало продолжали спектакль.

Перевод с итальянского Ирины Константиновой

Отрывок из книги Ренцо Аллегри «Звезды мировой оперной сцены рассказывают» любезно предоставлен нам её переводчицей

реклама