6 сентября в Концертном зале имени Чайковского открылся пятый Большой фестиваль Российского национального оркестра. За считанные дни до начала фестиваля корреспондент Belcanto.ru побеседовал с первой скрипкой оркестра — народным артистом России, педагогом, дирижером и поэтом Алексеем Бруни о музыке и музыкантах, о поэтическом и дирижерском искусстве.
— Что создает атмосферу на репетициях Российского национального оркестра?
— Музыка и отношение к ней.
— Есть ли критерии, которые важны для вас при работе с музыкантами?
— С одной стороны, это — профессионализм, добросовестное отношение к делу. С другой — есть такие невидимые параметры, которые невозможно привнести, что называется, силком. Они появляются только спонтанно, когда действительно возникает чувство симпатии, заинтересованности, увлеченности, когда воспроизводишь звуки не просто формально, а — страшно произнести — с вдохновением.
— Знаю, что ваше отношение к музыке формируется очень непросто.
— У меня издавна было такое свойство, которое трудно выговаривается — перфекционизм. Хочется, чтобы все звучало на высоких стадиях, чтобы звуки несли какой-то смысл и назначение, потому что часто музыка превращается в некую формальность. Как там русский писатель говорил: «Писатель пописывает, а читатель почитывает». Нельзя, чтобы искусство превращалось в некую форму обыденности.
— Как настроен перед открытием художественный руководитель фестиваля Михаил Плетнев?
— Очень сосредоточенно, требовательно и заинтересованно, как всегда.
— До концерта в сочинениях для него сохраняются тайны?
— Нет, он вытягивает из музыкального материала все, что в нем есть и даже то, чего в нем нет. Настолько глубоко и ясно смотрит в музыку, что там секретов для него не остается.
— В Варшаве Российский национальный оркестр исполнял произведения Витольда Лютославского. Они были дирижеру близки?
— Мне раньше казалось, что Плетнев особого интереса к этой музыка не питал. Там ведь многие привычные параметры — такты, доли — смещаются, искажаются, порой исчезают и нужно ориентироваться на другие критерии и понятия. И, тем не менее, он легко и быстро справился с этой музыкой. Благодаря точно проведенной работе, сложные и громоздкие партитуры стали для оркестра ясными, прозрачными и очень понятными.
— Какой на этом фестивале предстанет музыка Жюля Массне?
— Трудно сказать. Надеюсь, что она приобретет высшую степень убедительности под руками Михаила Васильевича.
— Прежде Вы исполняли ораторию «Мария Магдалина» в концертах?
— Мне не доводилось ее не только играть, но даже слушать.
— Значит, процесс разучивания вдвойне интересен?
— Не скрою, с большим интересом отношусь к исполнению этой музыки и с нетерпением жду приезда солистов.
— Расскажите о том режиме, в котором сейчас работает симфонический оркестр.
— Вчера мы репетировали без певцов. И только Массне. Потом я провел групповую репетицию, где брал сочинения Гершвина и Равеля. Сегодня, надеюсь, будет симфония Рахманинова.
— Пять лет прошло. Какой из фестивалей вспоминаете ярче других?
— Пожалуй, что самый первый. Его насыщенность была какая-то запредельная. Концерты лепились как пирожки, которые все были пропеченные и съедались, как мне кажется, с большим аппетитом. Чего только мы не играли тогда... Это действительно было в очень сжатые сроки и на особом эмоциональном творческом накале.
— Последующие, на мой взгляд, были ничуть не хуже.
— Они проходили хорошо, но никогда мы не достигали такой интенсивности в работе, в чем-то даже чрезмерной.
— За эти годы многие музыканты приняли участие в фестивальных концертах. Кто из них в большей мере симпатичен вам?
— Прекрасная пианистка Элен Гримо. Многие ее считают странной, а мне это понятно и даже близко. Иногда действительно хочется куда-нибудь убежать, спрятаться, никого не видеть, ничего не слышать. Наверно, для того, чтобы лучше понимать музыку необходимо сосредоточение.
— 6 сентября будет отмечаться не только 5-летний юбилей фестиваля Российского национального оркестра, но и 85-летие со дня рождения Евгения Светланова.
— Да, вчера передавали по «Орфею» «Любовь-волшебницу» Мануэля де Фальи, и я как раз вспомнил о юбилее, думал о Светланове. Много было связано с ним интересных воспоминаний — и приятных, и не очень.
— Можете поделиться приятными воспоминаниями?
— Мне очень запомнился концерт Светланова в Большом зале, на котором было представлено редчайшее сочинение — оратория Элгара «Сны Геронтиуса». Это было очень интересное произведение, большого масштаба. До той поры слышать его не приходилось. А тогда оратория прозвучала настолько убедительно и свежо, что для меня стала одной из больших светлановских удач.
— Евгений Фёдорович больше известен как дирижер русского репертуара.
— Он хорошо делал и романтические сочинения. А венских классиков не очень жаловал. Его исполнения Моцарта и Бетховена были большой редкостью, хотя он все-таки их играл иногда.
— Вы начали дирижировать благодаря работе в светлановском Госоркестре?
— Это оказало определенное воздействие на формирование моего музыкального мировоззрения. Но в жизни, мне кажется, всё влияет и на всё. Часто мы не отдаем себе отчета и не понимаем, что откуда растет и какие источники в той или иной мере имеет.
— На ваш взгляд, искусство дирижирования требует отдельной жизни?
— Думаю, да. Невозможно добиться настоящих результатов в слишком многих областях. Сейчас очень много людей нахватываются скороспело знаний, не имея солидного музыкального и технологического багажа, выступают. Поскольку художественные критерии бывают очень часто сниженными, то всё проходит, и все это едят и воспринимают...
Помните, раньше была замечательная традиция кидаться гнилыми помидорами и тухлыми яйцами? Сейчас она почему-то исчезла, а было бы очень полезно и освежающе так воздействовать на самомнение некоторых нынешних музыкантов.
— А поэтическое искусство?
— Есть люди, которые пишут, как птичка Божия щебечет, но я, честно говоря, в это не очень верю. Даже крупнейшие таланты, которым относительно легко все давалось, были огромными тружениками. Взять хотя бы Петра Ильича Чайковского, который работал постоянно и ежедневно. Или Лермонтова, Маяковского. За свои очень короткие жизни сколько они успели создать... И такое раннее созревание, думаю, тоже было сопряжено с большим трудом.
— Зачастую к поэтам относятся как к людям не от мира сего.
— Помните, Маяковский в статье о том, как делаются стихи пишет, что поэты постоянно что-то такое бормочат, размахивают руками, смотрят куда-то в небеса и думают о чем-то исключительно о своем? По большому счету, в настоящем поэте эти атрибуты могут присутствовать, и его за это надо прощать, даже если с ним бывает общаться сложно и некомфортно.
Чтобы продуцировать, нужно проводить огромную и постоянную внутреннюю работу. По Маяковскому, у поэта такой уровень стихов, какого качества и толщины его записная книжка.
Мне рассказывал Ростропович, что Прокофьев складывал в три полочки весь музыкальный материал по разным категориям. Вот, скажем, придет к нему в голову какая-то первоклассная тема. Он ее — раз: на первую полочку. Придет связующая — он ее на вторую. Зазвучит там какая-нибудь арабесочка — он ее на третью. А потом, когда начинает работать над большим произведением, он просматривает: «А что у меня есть?» И что-то выбирает.
Кстати, о подобном методе работы мне говорила и Наталья Владимировна Бакланова — жена моего консерваторского профессора Бориса Владимировича Беленького. «Вот, вы стараетесь к композиции подходить слишком концептуально. (Причем, я был мальчишка, а она со мной на «вы».) — Идите иногда более просто. Придумаете что-то — запишите, а потом — используйте».
— Уверена, что никакие записные книжки не опишут ваше общение с Михаилом Плетневым.
— Мы действительно настолько давно знакомы, что становится страшно.
— Каково играть вместе с лучшим другом?
— Всегда замечательно, приятно и очень легко. Оба уверены в профессиональном уровне. Знаем, что всегда встретим понимание.
— Несколько месяцев назад вы мечтали, чтобы Плетнев вернулся к фортепианной игре. О чем мечтаете теперь?
— Теперь мечтаю, как бы самому научиться хорошо играть. Есть старая пословица: «Век живи, век учись, а дураком помрешь». Или как там говорил Сократ: «Я знаю, что ничего не знаю».
Мне кажется, что человек, который делает определенные шаги, преодолевает определенные ступени в своем собственном развитии (причем неважно, какое это развитие — в искусстве или науке, или в чём-то еще). И только когда по-настоящему поймешь глубину своего непонимания, можно чего-то достичь.
Фото: rno.ru
