Благословление Бога в одиночестве

На концерте пианиста Марка-Андре Амлена

Марк-Андре Амлен. Автор фото — Fran Kaufman

Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды...

А. К. Толстой, «Иоанн Дамаскин»

2 декабря 2014 в Светлановском зале ММДМ дал свой клавирабенд выдающийся канадский пианист Марк-Андре Амлен. Впервые я вживую услышал музыканта довольно давно — осенью 2002 года в Бетховенском зале тогда ещё не реконструированного Большого театра, где помимо прочего Амлен играл «Фантазию» Шумана и «Симфонию для фортепиано» Алькана.

Уже тогда я обратил внимание на ленинский лоб Марка-Андре, оценил строгий и спокойный сценический облик, немного вальяжное изящество посадки, изумительную пластику корпуса и рук, но с тех пор к перечисленному добавилось гораздо более важное внутреннее наполнение его игры: замечательно точно и убедительно выдержанные ферматы и паузы, обстоятельность, членораздельность проговаривания нотного текста в любых темпах и, что особенно интересно, вполне отчётливая антибравурная направленность его творчества при всех феноменальных достоинствах его пианизма.

В этот раз концерт начался сонатой B-dur, Hob.XVI:41, Йозефа Гайдна, за которым последовал Клод Дебюсси — первая тетрадь цикла «Образы» («Отражения в воде, «Посвящение Рамо», «Движение»), а завершилось первое отделение сочинением самого Марка-Андре Амлена — прозвучали его «Вариации на тему Паганини» (соч. 2011 года).

Стилистика, в которой был подан Гайдн, не может быть названа классицистской:

Амлен обильно применял педаль, добавлял тембру красок, той эпохе неведомых, использовал пианистические эффекты, наверняка даже в голову не приходившие композитору. Тем не менее, такой эстетизированный Гайдн оказался не только вполне приемлемым, но даже милым и очаровательным, потому что наряду со своим собственным современным взглядом на Гайдна пианист являл в своём исполнении нечто неуловимо гайдновское — ласковую интонацию, добродушный юмор, целомудренную лирику. В игре Амлена ощущалось нечто общее с гайдновскими и моцартовскими интерпретациями В. С. Горовица, исполнявшего венских классиков в схожей манере.

Для Дебюсси пианист приберёг тончайшие градации pianissimo, подобные дуновению ветерка,

но вместе с тем в нужных местах он давал сочное, втёртое forte. Интересно было наблюдать, как Амлен выстраивал форму каждой пьесы, как выдерживал все длительности, все ферматы. «Движение» в его исполнении предстало философски абстрагированным, как чистая идея, обозначенная авторским наименованием.

«Вариации на тему Паганини» М.-А. Амлена, завершившие первое отделение, представляют собой замечательный образец подлинно современной музыки. Хотя в произведении был использован широкий арсенал средств радикальной современной композиции, даже встречающиеся в нём кляксы кластеров были применены очень остроумно и музыкально, не говоря уже о пряных гармониях и иронических добавлениях цитат из сочинений классической и романтической эпох.

Тема 24-го каприса Паганини удачно композиторски обыграна Амленом с учётом опыта предшественников — в том числе Листа и Рахманинова.

Иногда это был лишь «призрак» отдельных фрагментов паганиниевского оригинала, но призрак вполне узнаваемый. Добавлю, что это самое виртуозное сочинение из исполненных в данном концерте, потому что остальная программа была весьма умеренной в этом отношении и очаровывала отнюдь не бравурой.

Второе отделение целиком состояло из произведений Ф. Листа и было открыто масштабной пьесой «Благословление Бога в одиночестве» из цикла «Поэтические и религиозные гармонии». Воистину, наименование этой пьесы можно было бы поставить эпиграфом ко всему вечеру! Произведение состоит из нескольких разнохарактерных эпизодов, которые, если не быть знакомым с ним, вполне можно было бы принять за самостоятельные пьесы.

Исполнение этой вещи отсылало к грандиозным вагнеровским образам

— Амлен мастерски показывал томления и длительные нарастания, которые, как в операх Вагнера, движутся от одной неустойчивости к другой и только на гребне кульминации, да и то не всегда, достигают динамической вершины и утверждают тонику. Вагнеровские аллюзии внятно прослеживались в игре Амлена, что вполне естественно: оба романтика — Лист и Вагнер — совместно утверждали в музыкальном искусстве схожие идеи и оказывали громадное влияние друг на друга.

Продолжили и завершили концерт три пьесы — «Гондольера», «Канцона», «Тарантелла» из приложения «Венеция и Неаполь» ко второму тому цикла «Годы странствий». Волшебная атмосфера «Благословления» без аплодисментов перешла в настроение «Гондольеры», сыгранной примерно в том же ключе. «Канцона» же, напротив, с самого начала отличалась у Амлена резко-трагической декламационностью и была совсем не такой мягкой, какой она предстаёт в россиниевском оригинале из «Отелло» (так её обычно играют другие пианисты), чему способствовали мрачно-сгущённые и даже угрожающие под руками Амлена тремоло. Также в сравнении с «Гондольерой» была существенно приподнята динамика и нарисована драматическая звуковая картина.

«Тарантелла», плавно выведенная из гармоний последних тактов поистине инфернальной в исполнении Амлена «Канцоны», отличалась звуковым мерцанием вступительного раздела, замечательной красочностью и ускользающей переливчатостью середины, в отдельных моментах слегка пересочинённой и приукрашенной пианистом, а также вихревым движением заключительного раздела. Особо отмечу благородную манеру подачи материала, наблюдаемую даже в этой пьесе, как и в продолжение всего клавирабенда.

Прекрасно чувствовалось, что не ради виртуозных эффектов играет пианист и не ради того, чтобы всех удивлять техникой.

Динамика также удерживалась в строгих рамках, так что после концерта казалось, что весь вечер прошёл, условно говоря, на mezzo forte.

На бис после оваций зала прозвучала первая часть сонаты для фортепиано № 16 до мажор K. 545 В. А. Моцарта, а затем этюд «En Carillon» из «Искусства беглости» op. 740 № 4 К. Черни. Оба биса до того точно вписались в созданную на протяжении всего концерта возвышенную атмосферу, что это вызывало восторг! Даже хрестоматийная пьеса ученического репертуара прозвучала в руках такого мастера как нечто значительное и высокохудожественное, а объявление её самим концертантом ожидаемо вызвало юмористическую реакцию зала.

Концерт приятно удивил, ибо я по старой памяти ожидал от Амлена чего-то совершенно иного — то ли виртуозной бравады, то ли экстравагантности. А в результате не только я, а и весь зал был очарован философически-умиротворёнными образами, так что думалось не о технике и не о пианизме вообще, а о чём-то совершенно запредельном и потустороннем:

было несущественно, что именно играет Амлен, ибо он играл самого себя.

Лист-философ вышел сдержанным и глубоким, Гайдн оказался светлым, возвышенным и необычайно интровертным, Дебюсси был настолько нежным, что, казалось, всё вот-вот испарится или растает. Туше было идеально-совершенным, как будто не молоточки били по струнам рояля, а подушечки пальцев исполнителя легко касались их, порождая ирреальные звучности.

И в продолжение всего концерта — никаких страстей, никаких бушеваний — лишь возвышенная даже не лирика, а словно бы молитва. За те годы, что я соприкасался с искусством Амлена, а это уже, ни много, ни мало, 12 лет, он превратился в музыканта-философа, даже мистика, научился полностью погружаться в материал и погружать в него весь зал. Это была какая-то просто ворожба, а не игра.

Амлен не стремился потрясать или поражать, он как-то тихо и незаметно пробирался в самую душу — довольно редкое и странное ощущение, совсем не такое, как от игры пианистов-романтиков.

Совершенством своего пианистического аппарата и ювелирным применением его в неброской невиртуозной фортепианной литературе Амлен напоминает Григория Романовича Гинзбурга, также обладавшего колоссальными техническими возможностями и тоже не замыкавшегося на клавиатурных фокусах.

Амлен сыграл такую программу, которая позволяет при обсуждении её звуковой реализации обойтись без заострения полемики, хотя стиль его отнюдь не универсален. Так, по другим его трактовкам я знаю, что ему вполне чужда горячая романтика XIX века, крупный штрих Рахманинова, взвинченная экстатичность Скрябина, смятенная фантастика Шумана, как чужда ему и брутальность Бетховена, зато ему близка классицистская чистота Гайдна и Моцарта, пианистическая пластика Шопена, красочность и философичность зрелого и позднего Листа, богатая фактура Метнера, гармония и ритмика Капустина.

Так вышло, что спорных — с точки зрения взаимодействия с ними исполнительского стиля Амлена — произведений в этот раз не прозвучало, иначе было бы больше пищи для размышлений и концерт оказался бы менее совершенным в целом, а так он получился просто идеальным и по форме, и по содержанию.

Автор фото — Fran Kaufman

реклама

рекомендуем

смотрите также

Реклама