Премьера «Тангейзера» в Опере Фландрии
Определённый соблазн был в том, чтобы построить свою рецензию на противопоставлении громам и молниям, то бишь отзывам на пресловутую постановку «Тангейзера» в Новосибирске. Избрать нужный тон и озаглавить как-нибудь вроде «От Тангейзера слышу» или «Наш ответ патриарху». Пошло бы как по маслу.
Но, во-первых, я не видела самой новосибирской постановки, а делать выводы из чужих рецензий все равно что определять вкус блюда по клубам пара над кастрюлей, во-вторых, потому что, изначально приготовившись сравнивать нечто хоть с чем, неизбежно проиграешь, ведь меры заведомо разные.
Спектакль, представленный оперой Фландрии, как раз об этом и оказывается: об очевидном несовершенстве метода сравнения одного с другим, об оценке индивидуума обществом, о «рецензировании» ближнего своего, о зависимости человека от мнения о себе и о неизбежном ханжестве общества, до зубов вооружённого мерами по стандартизации личности.
Эта мысль, поданная режиссёром Каликсто Биейто, выкристаллизовывается ко второму акту, к сцене певческого соревнования,
которое и становится кульминацией спектакля, но к ослепительному прозрению «ах, во-от это о чём!» слушатель приходит постепенно, чем и замечателен спектакль: в нём нет прямолинейных решений. Ничего в лоб. «Вам угодно сравнивать? — словно вопрошает постановщик, заваривший кашу. — Смотрите, не обожгитесь.»
Не стоит даже с минимальной долей трезвости относиться к канве сюжета. Каким образом имя Девы Марии может губительно действовать на богиню любви Венеру, если они «служат», условно говоря, в категорически разных пантеонах и конфессиях? Так можно и какую-нибудь Лакшми назначить в антагонисты Богоматери.
Каким образом пилигримы, шедшие черепашьим ходом из Рима, приносят весть о зацветшем посохе, если именно смерть Елизаветы, случившаяся буквально несколько минут назад, послужила своего рода выкупом за прощение Тангейзера? Посох зацвёл по дороге, в последнюю секунду, на подступах к Тюрингии? Рассказывают ли пилигримы о давно свершившемся, или заранее прихватили бесплодную сухую палку, выйдя из Рима в обратный путь? Когда активировалось волшебство?
Противоречия вагнеровского либретто, его временные несовпадения и следственно-причинные связи не выдерживают никакой критики, но не в них дело. Вагнер-композитор побеждает Вагнера-либреттиста безусловно, его противоречия и гениальность расслоены по всем партиям, розданы всем инструментам, прорастают в каждом звуке и гармонии. Музыка — настоящее либретто оперы.
Тангейзер не нуждается в бутафорском лавровом венке, чтобы доказать своё членство в союзе художников.
Хору пилигримов не обязательно выходить в рубищах. Елизавете не требуются белые одежды праведницы для наглядности.
Драма Тангейзера — трагедия интроверта-интеллектуала, ушедшего в свой внутренний мир, потонувшего в нём и очнувшегося, сродни Рип ван Винклю, не в своё время и не своём месте. Он замахивается на два разных способа бытия и проигрывает и там, и там. Его жизнь в гроте Венеры — самопознание художника в плену собственных фантазий, жизнь Данилы-мастера у Хозяйки Медной горы.
Венера — воплощение страстей в недоступном другим мире, властная и ненасытная госпожа, бизнес-леди, чайлд-фри, необъяснимо цепляющаяся за простого смертного. Декор грота Венеры — густые зелёные заросли, свободно подвешенные и вращающиеся на колосниках. Дремучий лес подсознания, джунгли чувственности, бурелом инстинктов.
Ошибка Тангейзера — в уверенности, что, покинув грот, он расширит свой мир и станет творчески и духовно богаче;
на самом деле он сразу ударяется о решётки человеческой косности, которая твёрже каменных стен пещеры. Несовпадение мер проявляется в том, что личность стремится украсить мир тем лучшим, что она в себе взрастила, но на практике она получает жёсткий ответ: «А не надо. Не надо, как лучше».
Что находит Тангейзер, встретив в лесу старых приятелей, отправившихся на приличествующую благородным донам охоту? Они встречают его как волчья стая, рвут в клочья его одежду и пачкают кровью, распаляясь сами. Хвалёное рыцарское братство — культ товарищества, спаянного кровью.
Кровь — лейтсубстанция оперы. Кровь роднит весь земной шар в его зверских поступках. И сцена певческого состязания окончательно раскрывает Тангейзеру глаза на мир, в котором он думал найти вдохновение. Цивилизация, к коей он решил вернуться, оборачивается ничем иным, как заповедником людоедов, ханжески подмигивающих: «Ты записался в вегетарианцы?»
Декор зала певческого турнира — четырёхгранные белые колонны, жёсткий свет, бесцветность шаблонов, клетка законов и приличий, блестящие вертикали власти.
Ландграф Тюрингии, владелец Вартбургского замка, бархатный и лощёный «слуга-царю-отец-солдатам» оказывается жестоким деспотом, циником, недвусмысленно обихаживающим собственную племянницу Елизавету. Это парадный портрет Марса, где кровь не видна за складками благородных драпри.
Повелев готовиться к певческому соревнованию, он с садистским наслаждением смотрит, как все рыцари покорно укладываются вниз лицом и подымаются лишь для того, чтобы проблеять свою порцию беззубых лирических пасторалек. Что-то в этой сцене есть от пьесы Е. Шварца «Дракон», хотя вряд ли режиссёр читал русского драматурга. Одного из «благородных мальчиков», то есть пажей, возвестивших, кому начинать турнир (по регламенту праздника: приветствие от детей), Ландграф усаживает себе на колени. Пригодится.
Сила действия равна силе противодействия. Тангейзер противостоит однообразно безликим одам придворных поэтов и поёт о кипящей крови сущности настоящей любви (это та кровь, которой пыталась причаститься Елизавета, пачкаясь о любимого при объятии) — и стая срывается с места. Не метафизической голубой крови, не рафинированных строф о высоких чувствах жаждет загнанное в рамки мнимых приличий развращённое общество, а настоящей, человечьей крови, его — нарушителя равновесия.
Травля начинается по знаку Ландграфа, мецената и покровителя искусств, и доходит до вакханалии садизма.
Носители духовности, к которым бежал Тангейзер от чувственных удовольствий, бешено секут его теми самыми упругими ветвями зелени, что украшали грот Венеры, а теперь стали шпицрутенами.
Третье действие: зелень проросла в дворцовый зал, колонны почернели, блестящий пол засыпан землёй. При взаимопроникновении любых двух миров всё равно побеждает энтропия. Помешавшаяся от потрясений Елизавета бессмысленно ест землю полными горстями, а при проблесках рассудка пытается приблизить смерть с помощью послушно-безвольного Вольфрама.
Хор пилигримов не приходит с благой вестью — вползает на сцену, и у них по-прежнему перепачканы кровью рты: человеческая ли это кровь или след святого причастия? Явившаяся по зову Тангейзера Венера взирает на мир хаоса жёстким оценивающим взглядом; как говорится, ничего личного.
Строители этого музыкально-философского лабиринта, то есть участники постановки, проявили такой высокий профессионализм, что даже не знаешь, с кого начать.
С декораций Ребекки Рингст, с костюмов Инго Крюглера? Но ведь в них не было ничего особенного, ничего бьющего в глаза, все компоненты спектакля работали именно вместе.
Музыкальная составляющая поразила высоким накалом и неослабевающей энергией, в чем, безусловно, колоссальная заслуга дирижёра Дмитрия Юровского. Это одна из лучших и драгоценнейших работ как всего оркестра, так и отдельных его солистов.
Хор — один из краеугольных вагнеровских камней «Тангейзера» — звучал ошеломительно.
К ряду технических претензий можно отнести лишь поплывший строй в коротком хоре сирен a capella за сценой в первой картине да очень по-любительски исполненную роль Пастушка (поёт девочка из детского хора Фландрской оперы, ну совершенный кружок при ЖЭКе).
Исполнители главных ролей пели на звёздном уровне, в этом смысле мер для сравнения и сопоставления не найти. Редко когда удаётся встретить состав такого качества. Прежде всего это Тангейзер в исполнении немецкого певца Буркхарда Фритца, вложившегося в титульную роль от и до. Это просто открытие для меня: яркий, но не режущий тенор с крепчайшими верхами, прекрасной артикуляцией и осмысленностью не то, что звуков, — пауз между ними!
Замечательно, что почти все приглашённые исполнители были носителями языка, что так немаловажно.
Тонкая мимика и адекватность моментальных реакций важны не менее собственно вокального искусства в таком смешанном жанре, как опера.
Елизавету пела выдающаяся Аннетте Даш, нашедшая для этой роли совершенно особую окраску: идеально-наивное сопрано, голос, летящий на крыльях тончайших переливающихся эмоций, если можно так сказать. Именно небесный голос (притом что и актрисой она оказалась сильной) роднит Елизавету с ангелами, и собственный слух убеждает в этом сильнее, чем ремарки действующих лиц.
В роли Ландграфа необычайно харизматично, с точным визуальным и тембральным попаданием выступил молодой хорватский бас Анте Еркуница, уже певший в опере Фландрии в «Хованщине». Голос у него заметный, словно с благородным отблеском дорогих металлов, и при этом — фактурно выпуклый и гибкий, что выгодно украшает и сольные сцены и ансамбли. В роли он смотрится так органично, что второй акт оперы можно считать в какой-то мере его бенефисом.
По принципу контраста характеров — благородный друг Тангейзера и безутешный поклонник Елизаветы Вольфрам фон Эшенбах воплощён австрийским баритоном Даниэлем Шмутцхардом с уклоном в альтернативную трактовку образа и являет пример виртуозного владения приёмами отрицательного обаяния.
Вольфрам в его исполнении — «шестёрка» Ландграфа, послушный денщик и лизоблюд.
Завидуя на самом деле свободе Тангейзера, а не только любви Елизаветы, он так и не оказывается способен перешагнуть моральный порог, отделяющий придворное млекопитающее от личности. Крайнее, на что он отваживается, это продолжать самоуничижаться и нелепо предлагать себя в любовники появившейся в заключительной сцене Венере, но и это выходит у него жалко и потому безуспешно.
Венеру спела литовская сопрано Аушрине Стундите, обладательница насыщенного, красивого сопрано, отличающегося интенсивной подачей звука. О нижней тесситуре можно поспорить, что ничуть не умаляет мастерства общего рисунка сложной и нестандартной женской роли. Певица уже покорила слушателей Фландрской оперы своей Катериной Измайловой и Хризотемидой в «Электре» прошлого сезона, и зал встретил её с восторгом.
Актриса она тоже выдающаяся и, кажется, поёт даже в паузах говорящим лицом и выразительным взглядом.
Чего стоит её иронический взор без тени улыбки, завершающий оперу! Это и оказывается своего рода финальным аккордом, не прописанным нотами в партитуре.
В конце концов именно взгляду богини на пресмыкающихся на сцене двуногих «венцов творенья» предстоит выразить главный пытливый вопрос, заданный всей постановкой: Господа! Вы звери — или господа?
Фото: Annemie Augustijns
