На премьере в «Новой Опере» родился уродливый гибрид
Очередная сомнительная – хорошо, что на этот раз не тотально провальная – премьера в Московском театре «Новая Опера», состоявшаяся 21 апреля нынешнего года, совершенно волюнтаристски умудрилась скрестить одноактные оперы Петра Чайковского «Иоланта» (1892) и Александра фон Цемлинского «Карлик» (1922) в единое, но абсолютно уродливое сценографически-постановочное «нечто». Речь на сей раз идет не о диптихе опер, в каждой из которых развиваются собственные сюжеты, а именно о мертворожденном гибриде, что, безусловно, патологически сказывается на обеих подопытных партитурах. Впрочем, если отбросить совсем уж режиссерски беспомощную первую часть под названием «Иоланта», то второй части под названием «Карлик» после антракта «везет» хотя бы чуточку больше.
И всё же итог печален, ведь несчастная, от рождения слепая Иоланта, хотя и как бы исцеляется, так до конца и не прозревает, а бедный уродливый Карлик, всё время мнящий себя самим совершенством, после того, как видит свое отражение в зеркале, прозревает в совершенно чуждой сюжету этой оперы атмосфере. Это и приводит к полнейшему абсурду, которым сегодня так принято восхищаться, выдавая подобное за концептуальную смелость режиссерского подхода (точнее – полного «ребячества»), ибо скрещивание «Иоланты» с «Карликом» было произведено не на основе сюжетно-психологической совместимости, а исключительно на притянутом за уши формализме внешних обстоятельств…
Иоланта не видит вообще, а Карлик – своего облика, но дарения белых роз Иолантой и Донной Кларой (главными героинями опер Чайковского и Цемлинского) соответственно своим сюжетным «кавалерам» Водемону и Карлику – события в рамках драматургических ситуаций абсолютно несовместных. Для слепой Иоланты это проявление нового чувства и неосознанной еще до конца любви, а для явно пресыщенной вниманием зрячей инфанты Донны Клары – лишь жестокая шутка, ведущая к коллапсу внутреннего мира титульного героя, а затем и к его смерти в результате сильнейшего душевного потрясения. Вот о чём следовало бы подумать режиссеру и его команде, прежде чем лепить поделку-суррогат из двух разнородных сущностей, заведомо не коррелирующих и в музыкальном аспекте.
Музыка в опере – та печка, от которой и следует всегда плясать, но если оперный театр таковыми артефактами в обход музыки «зажигает», значит, это кому-то и впрямь нужно… Вопрос – кому? Не публике – точно. Певцам-актерам и музыкантам – едва ли. Нужно это режиссеру, чтобы в отсутствие конструктивных идей хайпануть не иначе как на полную катушку! Режиссеру-постановщику Денису Азарову лишь это и удалось, да и команду он смог загрузить работой далеко не по-детски! Создатели де-факто semi-stage продукта решили сыграть с публикой не иначе как в оперные бирюльки, и творческий результат на поверку оказался банально смешон – особенно в «Иоланте» и чуть менее в «Карлике».
Но говоря о команде режиссера, на сей раз приходится констатировать, что, в силу соединения несоединимого, а также нарочито проступившей ремесленной утилитарности режиссерского подхода к обоим опусам, новый проект оказался лишен творческой искры не только на уровне театра, магии в котором на этот раз, увы, не было, но и на уровне музыки. Ответственным за оную на премьере стал тандем Карена Дургаряна (музыкального руководителя и дирижера) и Юлии Сенюковой (хормейстера), но музыка предстала отнюдь не в контексте сценической визуализации, а сама по себе. Режиссерский подход разделялся ими, похоже, если и не всецело, то номинально уж точно: общая ткань музыки выдавалась на-гора довольно суровым полотном, субстанцией гипертрофированно-грубой выделки…
Пронзительно-мелодичная – еще полновесно романтическая! – музыкальная фактура «Иоланты», ведь яблоко от яблони недалеко падает, вдруг взяла на себя надсадно-жесткую, взвинченную брутальность «Карлика». Однако упиться восхитительной брутальностью языка этой оперы можно было бы лишь при широте и тончайшей градации симфонической палитры, чего в оркестре не наблюдалось и в помине. А жаль, ведь практически и через столетие после мировой премьеры в Кёльне под управлением немецкого дирижера Отто Клемперера «Карлик» на фоне ультрасовременных «кульбитов» музыки остается смелой и органичной новацией своего времени. Всё еще не покидая сферу тональности, этот опус взывает и к позднему австро-немецкому романтизму, и отчасти к итальянскому веризму.
Но как бы то ни было, а нынешняя премьера загнала оба шедевра мировой оперы в прокрустово ложе очевидной сюжетной и музыкальной несовместимости, в чём режиссеру Денису Азарову, создав единый на два опуса остов сценографии и рутинно одев артистов в униформу медперсонала и костюмы с современной улицы, помогли сценограф и художник по костюмам Алексей Трегубов, дизайнер огромных – в человеческий рост – кукол Артём Четвериков (речь о них еще впереди) и художник по свету Майя Шавдатуашвили. А какая постановка не обходится сегодня без «ужасно модного» видеоконтента? Был он, конечно же, и в этой, а в программке мелким шрифтом даже прописали целую группу его авторов!
Итак, режиссеры видеоконтента – Денис Азаров и Артём Четвериков, а художник – Алексей Трегубов. Но названы и примкнувшие к ним новые лица: видеооператор Антонина Соловьёва и ассистент художника Ольга Сикорская. Весьма легко догадаться, что вместо выстраивания «психологической диспозиции» спектакля все усилия были сфокусированы на хайпе по двум позициям – видеоконтенту в «Иоланте» и театру «ростовых» кукол в «Карлике». И это неспроста, ведь в спектакле-гибриде всё действо сосредоточено на узкой полоске авансцены, а возможности глубины сцены в полном объеме не используются.
Авансцена отгорожена глухой стеной до самых колосников, и в центре нее – проем, словно из-за стекла с меняющейся прозрачностью открывающий замкнутое пространство комнаты. В «Иоланте» это больничная палата: по замыслу режиссера действие происходит в фешенебельной частной клинике, хотя сцена приглашает, скорее, в тюремный мрак психушки, в коридоре которой по сторонам от проема-палаты – секции металлических кресел, как на вокзале или в аэропорту (наконец-то, вопрос об упомянутой ранее униформе медперсонала снят). Но весь «шик» замысла – в том, что эта палата – лишь 3D-иллюзия на видеопроекционном экране, а посему и надо было так расстараться с видеоконтентом! Когда в подходе режиссера в аспекте содержания сквозят очевидные проблемы, наверное, и впрямь лучший способ убежать от них – хайп на необычности формы…
Виртуальная сущность больничной палаты в «Иоланте» превращается в «Карлике» во вполне реальную комнату трофеев-игрушек, подаренных испанской инфанте на день ее 18-летия, среди которых и Карлик от султана. По ходу развития событий, драматичных для влюбившегося в принцессу титульного героя, эта комната начинает наполняться куклами-гигантами, моделирующими композицию известной картины Диего Веласкеса «Менины» (1656). Несмотря на название (менины – всего лишь фрейлины при испанском королевском дворе), недвусмысленный центр картины – пятилетняя инфанта Маргарита Терезия из дома испанских Габсбургов, и эта аллюзия, пожалуй, – единственно здравая во всём проекте.
Австриец Георг Кларен написал немецкое либретто по оригинальной англоязычной сказке ирландца Оскара Уайльда «День рождения инфанты» (1891), замысел которой – и это мнение довольно распространено – возник под впечатлением от картины Веласкеса. В спектакле сие выстрелило вполне эффектно, но в развитии привело к «передержанному», гипертрофированно деструктивному коллапсу в финале. Даже притом, что трагедия героя, маленького человека, сюжетно предрешена, и даже притом, что оперная перелицовка английской сказки на австро-немецкий лад (Цемлинский, к слову, также был австрийцем) в силу ментальных национальных факторов неизбежно воспринимается более жесткой, более изощренной, внезапный «ментальный занос» режиссера с крушением кукол и отрыванием их голов оказывается за гранью и эстетических рамок, и стилистической толерантности.
Режиссерская установка в отношении «Карлика» гласит, что после частной клиники мы попадаем на роскошную аристократическую вечеринку, словно в «Сладкой жизни» Федерико Феллини, но из-за аскетизма сценической обстановки и это себя не оправдывает. Впрочем, и хорошо, что нет, ибо именно аскетичный минимализм как в режиссуре, так и в сценографии к трагедии Карлика ведет поначалу вполне самодостаточно. Ведет до того момента, пока в обсуждаемой гибридной постановке не наступает коллапс, приводящий не только к смерти Карлика, но и к тягостной эмоциональной катастрофе самóй инфанты, так или иначе задевающей всех, кто попал в поле надменного жестокосердия сей юной леди.
Но это ведь всего лишь сказка, так что при ее рассказе экспрессивно-жестким языком Цемлинского чрезмерный режиссерский перехлест в финале доверия к моралистическим аспектам нравоучительной истории вряд ли вызовет. А между тем в служебных коридорах этой кукольной «вечеринки» – в постмодернистской иррациональности сценографии – мы видим всё те же секции металлических кресел, де-факто всё ту же психушку, но теперь на привольном выпасе богатой и красочной режиссерской фантазии, достойной – видит бог! – лучшего применения. Но как бы то ни было, а Иоланта, как и инфанта, – еще одна жертва нового проекта. Обе эмоционально неустойчивы, и их едва ли не биполярное психическое расстройство говорит в этой постановке само за себя! Сей привнесенный итог как раз и есть плод скрещивания сюжетного материала разных музыкальных культур и стилей.
Вырваться из этого омута Иоланте уже не суждено, и в этом аспекте особо «умиляет» мизансцена-связка, сшивающая две несшиваемые оперы белыми, как цвет роз, нитками. Всё устроено так, что физически исцелившаяся, но так до конца и не прозревшая Иоланта, пытаясь принять истинный благодатный свет, наполнивший виртуальную реальность ее больничной палаты (финал «Иоланты»), вдруг бежит от этого света в призрачную темноту кукольно-игровой комнаты инфанты (начало «Карлика»). В сей зловещей темноте Иоланта «растворяется» до финала всего действа, и когда инфанта игнорирует безутешного Карлика окончательно, а он просит горничную Гиту вновь подарить ему белую розу, ее вдруг дарит Карлику выходящая из темноты Иоланта, и это, увы, в последний раз перед его смертью…
Бедный Карлик! Но ведь и бедный Водемон, и бедная Иоланта, и бедный Чайковский, и бедный Цемлинский! А еще и бедный старина Вагнер, ведь постановщиками в его эпигоны с легкостью записаны не только Цемлинский, что вопросов не вызывает, но и сам Чайковский! Ради индульгенции для генеральной, но бессодержательно-искусственной постановочной линии чего ведь не сделаешь! И хотя в борьбе за кассу театра все средства хороши, опера – это, прежде всего, искусство певческое, а не режиссерское, и проблемы с певцами в первый день премьеры выявились не только в «Карлике», прозвучавшем в этих стенах впервые, но, что удивительно, и в звучавшей здесь когда-то «Иоланте».
Главное вокальное фиаско в «Иоланте» – абсолютно немузыкальное, крикливо-грубое, лишенное лирической теплоты прочтение титульной партии Мариной Нерабеевой. На этом фоне номинальные работы Алексея Антонова в партии Короля Рене и Ришата Решитова (солиста ГАБТ Узбекистана имени Алишера Навои) в партии Эбн-Хакиа мы лишь приняли, что называется, к сведению. Вокальный «пережим» имелся и у Хачатура Бадаляна в партии главного любовника Водемона, и у Василия Ладюка в партии его друга Роберта, на арии которого – народном шлягере о красавице Матильде – зал как по команде оживился и на сей раз. И если некогда благородное романтико-героическое звучание тенора сегодня, увы, не столь пластично и ярко, то драматической фактуре звучания баритона, искусно развитой за годы карьеры, в малом акустическом объеме «Новой Оперы» давно уже просто тесно…
Главное вокальное фиаско в «Карлике» – лишенное академической фактуры звучания, абсолютно безликое, бестембровое прочтение партии инфанты Донны Клары Анастасией Белуковой. Оно больше напоминало какое-то щебетание, но никак не пение, для которого нужен уверенный лирико-спинтовый посыл! Анна Синицына в партии горничной Гиты главную героиню однозначно «перепела», а номинальную работу Константина Федотова в партии гофмейстера Дона Эстобана отмечаем лишь ради протокола. Главное же, ради чего всё-таки следовало посетить премьеру, – психологически тонкий, глубокий и поразительно цельный образ Карлика, созданный тенором Михаилом Губским. В этой партии, несмотря на постоянное форсирование звучания и на типично возрастные проблемы звуковедения, исполнитель сумел растрогать до слёз! Его имя широкая публика вряд ли сохранит в своей памяти, зато уж точно не забудет ни «чудо» видеоинсталляции, ни эффектных огромных кукол, хотя к подлинному искусству оперы всё это не имело ни малейшего отношения…
Фото Евгения Эмирова
Мебель из натурального дерева надежнее, экологичнее и красивее аналогов из ДСП. Наша компания производит шкафы из массива дерева: дуба, ольхи, ясеня. Большой ассортимент и демократичные цены вас приятно удивят.
