Анна Нетребко — не просто одна из самых знаменитых современных оперных звезд, которую наперебой ангажируют все главные мировые театры и фестивали с Зальцбургом во главе, и не просто одна из главных красавиц современной оперной сцены. Она создательница и главная икона своего рода нового стиля — оперного гламура, где высокие стандарты сугубо оперного качества сочетаются со всеми признаками интернациональной звезды массовой культуры.
Конечно, когда берешься писать о таком феномене, в голову лезут всяческие штампы в жанре «истории про Золушку»: девочка из Краснодара, любящая танцы, гимнастику и акробатику, сначала покоряет Мариинский театр, потом главный оперный Зальцбургский фестиваль, а потом превращается буквально в мегазвезду: ее DVD The Woman, The Voice с роскошными видеоклипами на знаменитые оперные арии разлетаются как горячие пирожки, она выпускает один диск за другим, снимается в камео в Голливуде, ее фотографирует для американского Vogue легендарная Анн Лейбовиц, караулят папарацци, а критики взахлеб пишут о «новой Марии Каллас» и «Одри Хепберн с голосом».
Ее карьера — великолепный пример того, как можно распорядиться своими природными свойствами, будь то голос или характер, без всяких хитроумных имидж-технологий. Южнорусская внешность — высокая, стройная, круглолицая, черноглазая, чернобровая и южнорусский темперамент — веселая, открытая и непосредственная, ну и понимание, конечно, с которым эту непосредственность следует преподносить публике, составили вместе с голосом совершенно беспроигрышную комбинацию. В ней есть витальность и очень подкупающий в своей искренности гедонизм — и это производит впечатление на самую разную публику. На парадном концерте в Большом зале консерватории приглашенный чиновничий и бизнес-истеблишмент при исполнении арии Джульетты, когда ее голос поднимался все выше и выше, как по команде зарумянившись, начинал дышать в такт. А дожидаясь Аню в Шереметьево-1 (мы разговаривали с ней между рейсом из Питера и рейсом в Краснодар, и это практически единственная возможность ее поймать), я наблюдала, как при ее появлении в зале прилета — в небесно-голубой шифоновой блузе, белых брючках до колена, на каблуках, в голубых очках и с белой сумкой на согнутой руке — суровые шереметьевские таксисты, угрюмо что-то бурчащие между собой, разом замерли и выдохнули: «Фотомодель!».
Карьера и гламур
— Меня всегда интересовало, как человек понимает, что у него есть голос. Вот как, в каком возрасте вы это поняли?
— Ну, голос всегда присутствовал, я постоянно в детстве что-то громко кричала, а меня пытались заткнуть. И я всегда пела, с детских лет — в детском садике я уже была солисткой. Это было так естественно — я никогда об этом не думала, потому что мне пение как таковое было не так интересно. Мне нравилось актерство и еще нравилось танцевать, мне вообще нравилось что-нибудь изображать. А вот так стоять и петь — это уж точно не было моим любимым занятием. И поэтому думать о том, есть у меня голос или нет, мне и в голову не приходило.
— А когда и кто вам впервые сказал, что у вас настоящий голос?
— Говорили еще в детстве. Вначале в детском саду, а потом в школьном ансамбле, в десять лет, меня ставили в солистки — наверное, думали, что есть какой-то голос.
— В каком возрасте стало понятно, что надо серьезно заниматься вокалом?
— Я думаю, когда после школы мне нужно было куда-нибудь поступать. Я хотела быть актрисой, но конкурс в театральный был слишком большой. И мне сказали, что все равно без блата туда не поступить. Блата у меня не было, да и не хотелось бы его использовать. И я решила, что поступлю в музыкальное училище на отделение оперетты, а потом каким-то образом переведусь в театральный. Я начала учиться пению и поступила не на музкомедию — меня сразу взяли на вокальное отделение и сказали, что голос есть, что надо заниматься, что большой диапазон и большие способности. Я проучилась два года в училище, не закончила его, поступила в консерваторию и проучилась четыре года, не закончила и перешла в Мариинский театр.
— Как все сложилось с Мариинкой, какая была история?
— С Мариинкой сложилось так: я выиграла первую премию на Конкурсе имени Глинки, и мы с моим педагогом Тамарой Навиченко решили, что пришла пора попробоваться в Мариинский театр на небольшие роли — например, Барбарины в «Свадьбе Фигаро». И я спела одно прослушивание, понравилась, мне сказали прийти еще раз и спеть для Гергиева. Я спела для Гергиева, ему понравилось, он меня взял — на новую постановку «Свадьбы Фигаро» как Барбарину. И я сидела на репетиции «Фигаро» целую неделю и смотрела, как они репетируют первый акт. Потом вдруг режиссер обратился ко мне и говорит: «Ты знаешь, осталось десять минут — я хочу посмотреть, как ты сделаешь Сюзанну». И я сделала все без единой ошибки. С тех пор я больше никогда не была Барбариной, я стала Сюзанной. Это был девяносто четвеpтый год.
— Так вам и не удалось спеть эту самую Барбарину?
— Нет.
— А в Мариинке вообще тяжело было?
— Тяжело, конечно, а как вы думаете? Мое поколение, которое пришло в девяносто четвеpтом году, — это было первое поколение таких молодых певцов, таких неопытных. Потому что в основном все певцы были со стажем, в возрасте где-то около соpока лет, очень опытные. А мы все были совершенно зеленые — конечно, мы очень проигрывали во всем. Но я так хотела всему этому у них научиться, я обожала этих певцов, я просто следила за ними и старалась подтянуться до их уровня.
— Кто тогда был любимый?
— Много было, была целая плеяда замечательных певцов: Полудина, Прокина, Огновенко, Новикова — старая школа. Со многими я очень дружила, они меня многому научили, поддерживали меня, за что им спасибо.
— А интриги серьезное место занимают в театральной жизни?
— Как вам сказать… Конечно, интриги присутствуют, но это в большей степени присуще провинциальным театрам, потому что, как правило, в больших серьезных театрах никакая интрига тебе не поможет. Ну, ты можешь иметь хорошие отношения с дирижером, с режиссером, но это тебе не поможет на сцене. И публика тебя за это не полюбит, и критика тебя за это не полюбит.
— Когда вы стали понимать, что вас ожидает серьезная большая карьера?
— Я думаю, это случилось не в Мариинке, это случилось в Зальцбурге в 2002 году.
— Это был ваше первое большое международное событие?
— Нет, я до этого выступала в Метрополитен в «Войне и мире», и был очень большой успех. Но Зальцбург — это было что-то особенное. После него вдруг стало ясно, что все крупные театры хотят меня на очень серьезные роли, на которые русских певиц обычно не берут. Я думаю, что именно это каким-то образом перевернуло мою карьеру, мою жизнь. Именно тогда мне показалось, что произошло что-то действительно серьезное.
— В тот момент вы предприняли какие-то правильные шаги или все начало крутиться само собой?
— У меня вот есть менеджер, который предпринимает правильные шаги…
— Он у вас с самого начала?
— Да. В 1998 году, когда наш театр гастролировал в Метрополитен-опера, мне его посоветовали из Сан-Франциско, потому что мне нужен был менеджер.
— Уже были какие-то предложения?
— Да, было несколько предложений, и я раздумывала, раздумывала — и потом появился Джефри, и сразу, как только он вошел в мою гримерку, я посмотрела на него и поняла: о! он мне нравится. Он молодой, он интересный, он умный, он знает бизнес. И я была права, потому что очень многим в своей карьере я обязана именно ему.
— И потом вы стали все реже и реже появляться в Мариинском театре. Как на это реагировали ваши коллеги, ваше начальство? У вас из-за этого возникали какие-то трения?
— Нет. Конечно, они хотят — и я сама очень хочу — чаще выступать в Мариинском театре, но пока что так не получается. Но Валерий Абисалович, например, очень счастлив и очень гордится тем, что у меня такой успех. И он мне всегда помогает. И если я ему нужна, я всегда стараюсь приехать и спеть. Вот только что был большой благотворительный концерт в Нью-Йорке в фонд фестиваля «Звезды белых ночей». Меня просили там спеть, и я спела — все прошло очень хорошо, мы собрали миллион долларов.
— Сейчас очень много хороших, талантливых, профессиональных певцов и очень мало настоящих оперных див, которых знали бы все, а не только меломаны. А как сложилась ваша гламурно-оперная, масскультурная карьера? С чего все началось?
— Это все Deutsche Grammophon. Это они меня разыскали и заключили со мной контракт. И естественно, поскольку я молодая, меня никто не знает, начался вот этот сумасшедший промоушн — я давала интервью во всех журналах и газетах, мои фотографии везде публиковали. И как-то мой образ вдруг стал очень популярным. Это заинтересовало огромное количество людей, наверное, просто потому, что я не была похожа ни на кого. Так оно и идет. Еще была пара скандальных историй, глупости совершенные придумывали — что добавило, скажем так, перца. И потом сексуальность, как они это называют. Как скажете: хотите сексуальность — пожалуйста, мы вам ее предоставим, ничего такого страшного в этом нет.
— А вы не боялись, что весь этот гламур наложит отпечаток на вашу репутацию серьезной оперной певицы?
— Нет, не боялась, потому что попсу я не делаю и никогда делать не буду. А недоброжелатели все равно будет чем-то недовольны: не тем, так этим. Так что всем все равно не угодишь. И потом проект DVD мне показался очень интересным и необычным и при этом совершенно ни на что не претендующим, ни на какое высокое искусство. Мне это интересно, мне нравится.
— Все-таки светская, гламурная сторона вашей жизни — это ведь тоже требует сил: фотосессии, вечеринки всякие…
— Фотосъемку я люблю, это интересно, я не люблю эти огромные «ивенты» — когда надо ходить с бокалом и всем улыбаться, это у меня отбирает очень много сил. Общение с такой массой народа и при этом действительно, как правило, малознакомой… на следующий день я просто мертвая. Более того, у меня появляется очень отрицательная энергия. Такое ощущение, что я, как губка, впитываю в себя все — и хорошее, и плохое. Я надолго прихожу в нервное состояние, начинаю дергаться, что в принципе мне не свойственно, потому что я очень общительный человек и мне это нравится. Но иногда меня достают такие вещи. Особенно тяжело в Германии и Австрии, потому что там все буквально напихано этими «ивентами».
Имеет ли значение красота
— Вы были первой из наших молодых певиц, которые производили впечатление не только своим голосом, но и внешностью — очень современной, модной, модельной. Я помню, как после премьеры «Травиаты» в Мариинке все хором писали, что вот у нас появилась оперная дива с балетной фигурой и внешностью фотомодели. Это сильно вам помогло в вашей карьере?
— Ну, это помогает, конечно.
— Насколько?
— Не очень много, но помогает. Физическая красота не особо видна с последнего ряда.
— Но фигура видна.
— Фигура видна, и видна индивидуальность — вот что важно. Конечно, если Травиата выглядит, как она должна выглядеть, то публика переживает за нее больше.
— По крайней мере, верит больше. Насколько я знаю, уже случались такие истории, когда певиц, даже звезд, снимали с ролей из-за того, что они становились уж совсем монументальными — тот же недавний скандал с Деборой Войт в Метрополитен.
— Такое случается. Я, кстати, давала интервью «Нью-Йорк таймс» на эту тему. Там была большая статья об этом — очень известная статья, именно по поводу Деборы Войт, — и к ней мой комментарий. Я сказала, что, конечно, имеет значение, как человек выглядит, но в опере самым важным был и остается голос, умение петь и музыкальность. У Деборы Войт голос — один на миллион, и театр просто не имеет права увольнять таких певиц, потому что это сокровище. К сожалению, сейчас в театрах очень часто правят бал режиссеры, которые могут увольнять артистов.
— В прежние времена оперная жизнь строилась вокруг звезд, сейчас как-то поменялась система отношений? Кто важнее — дирижер, режиссер, звезда или менеджер?
— Действительно, бывает так, что режиссер — это человек номер один. Я считаю, что это неправильно. А дирижер уже перестал быть персоной номер один. И конечно, звезды уже не в такой степени в центре.
— А кто ваш любимый дирижер кроме, естественно, Гергиева?
— Хороший дирижер — мертвый дирижер. (Смеется.)
— Дирижеры тяжелые люди?
— Бывают всякие… Но сейчас у них нет такой власти, как раньше. Они зачастую приезжают под конец, никогда ничего не говорят. Или говорят какую-то ерунду: «Убери здесь звук, давай сделаем пиано». А потом выйдет на сцену и ни о каком пиано уже не помнит.
— А в какой степени качество современного оперного спектакля зависит от дирижера?
— Очень зависит. Дирижер может убить спектакль.
— Бывали такие истории?
— Бывали. Дирижер заглушит, задавит, и вообще фиолетовой станешь, пока допоешь.
— Имена известные?
— Известные, поэтому я не буду их называть. Несколько имен, если бы я назвала, вызвали бы у вас шок.
— А с кем было особенно хорошо работать?
— С Пласидо Доминго. Очень хороший дирижер, один из лучших. А еще и очень хороший, потрясающий человек. С ним и петь хорошо, а когда он дирижировал «Риголетто», это был совершенно особый спектакль: так комфортно было петь, он просто нес тебя на руках весь спектакль.
— Вы, например, вольны выбирать партнера, то есть вы можете сказать: нет, я не буду петь с этим человеком?
— Да, могу. Но, как правило, таких людей не существует. Я люблю петь со всеми. Если возникает такая проблема, кто-то с кем-то не хочет петь, тому бывает две причины. Или просто какие-то человеческие разногласия, или не подходят голоса, вокальная техника и вообще темперамент, и нехорошо ставить этих двух певцов вместе. Это случается очень часто. И это серьезный повод — на сцене так не должно быть. Вы знаете, в Метрополитен-опера я смотрела оперу «Золушка» — я не знаю, кто делал для них этот кастинг, подбирал составы… Золушка была Оля Бородина — совершенно гениальная. Она большая красивая русская женщина, с таким большим, крупным голосом. А вот ее партнер-тенор!.. Мы все знаем, что тенора в основном не особо высокие и здоровые, но они нашли самого маленького. То есть у него лицо с мой кулак, она была ровно в три раза больше его. Причем она не была толстой — она в очень хорошей форме, но вот это несоответствие было просто смешным. Кстати, я только что пела с этим тенором.
— А тенор-то хороший?
— Тенор хороший, мне было с ним петь удобнее, чем с другим. А вот с другим, не буду называть его имя, мне было петь неудобно, и мы с ним больше петь не будем, потому что он тоже сказал, что ему со мной петь неудобно. Просто у нас не сочетаются голоса, не потому, что он меня не любит или я его не люблю, а просто мы поем вместе — и нет никакого эффекта.
— Бывает так, что вы отказываетесь от спектаклей, когда есть контракт?
— Очень редко. Такое случалось, может быть, один раз или два. Я буду петь, даже когда у меня нет разговорного голоса. Ну, немножко похуже спектакль, но все равно — очень многие даже не замечают.
Оперный мир
— Кто из старых и из нынешних певиц вам ближе всего, кого вы любите?
— Их было много, и все хорошие. Конечно, я люблю Каллас за ее индивидуальность — таких, как она, больше нет. Она может петь даже не всегда безупречно технически, но это всегда что-то совершенно особенное, что заставляет слушать не отрываясь. Многие певицы пытались ее копировать, бывали даже похожие голоса, манера пения — но это всегда не то, это как бы оболочка без внутренностей. Конечно, мне очень нравится Френи, чисто технически Френи мне больше всего подходит. Если я ее слушаю, я пою лучше. Мне очень нравится Скотто, мне нравится Леонтин Прайс. Сейчас очень много замечательных певиц. А из тех, кого я слышала живьем, думаю, мне больше всех нравится все-таки Анжела Георгиу. Мне очень нравится ее голос, ее техника, она мне ближе всех. Очень люблю Чечилию Бартоли — я была на ее спектакле в Ковент-Гардене, она исполняла Россини, «Турок в Италии», — это был один из лучших спектаклей, которые я когда-либо видела, она потрясающая, столько энергии, такая индивидуальность. Люблю Натали Дессей… И это только женщины, а мужчин еще больше.
— А есть кто-то из старых звезд, кого бы вы специально слушали, чтобы чему-то научиться? Френи?
— Френи больше всего, потому что, если часто слушать Каллас, вы ничему не научитесь. Это сразу разрушит вокальную технику.
— Почему?
— Не знаю, имитировать пение Каллас вредно для вокальной техники, а вот Френи — нет.
— А в чем дело с Каллас?
— У нее была особая природа. Такое количество ролей в таком огромном диапазоне никто не мог исполнять.
— Я недавно услышала ее архивные записи Вагнера…
— А вы слышали, как она Россини поет?
— «Севильского цирюльника»? Да. Фантастически поет — очень мощная интерпретация, переворачивает буквально все привычные штампы.
— Еще она поет «Семирамиду» Россини, по-моему, просто потрясающе. Это очень интересно. Но это не поможет вокальной технике. Ее надо просто слушать.
— Вы брали уроки пения?
— Да, конечно, я брала уроки в Италии, несколько раз по десять примерно уроков. Потом я занималась в Америке, на программе для молодых певцов, и я несколько раз занималась с Ренатой Скотто.
— Это было интересно?
— Это было очень интересно, я научилась у нее очень многому — она научила меня понимать бельканто. Это было чрезвычайно ценно. Потом она просто потрясающая женщина. У меня в этом году было две трансляции в Метрополитен — «Риголетто» и «Дон Паскуале». Она слушала по радио и каждый раз потом звонила мне в гримерку и говорила: «Я слушала. Хвалю». Это было очень приятно.
— Аня, а каковы ваши музыкальные предпочтения вне сцены, кого вы больше всего любите?
— Я люблю Вагнера, но петь его я не буду никогда. Петь я люблю Моцарта, Верди, Беллини, Прокофьева, а слушать — Вагнера, Шостаковича. Я не очень люблю, например, Шуберта, я засыпаю под такую плавно льющуюся музыку, она не занимает меня. Я очень люблю Бриттена, Рихарда Штрауса.
— А в бриттеновских операх вы никогда не хотели петь?
— Нет. Это на английском — и есть люди, которые могут сделать это лучше меня.
— Но вот, например, Пласидо Доминго поет по-русски «Онегина» так, что все понятно. А когда кто-нибудь наш поет Онегина — совершенно ничего непонятно.
— Ну, Пласидо очень талантливый человек. Ой! Я была только что не скажу где, не скажу что, но я слушала русскую оперу с русскими певцами, очень хороший спектакль. Но я не поняла ни одного слова — я все время смотрела субтитры.
— Есть что-то, что бы вы хотели спеть?
— Да, хочу спеть Лулу.(героиня одноименной оперы Альбана Берга. — Е. С.)
— Почему?
— Она мне нравится, интересно — баба клевая.
Страсти на сцене и в жизни
— Аня, сейчас у вас расцвет — как долго голос может продержаться на таком уровне?
— Не знаю, у каждого по-разному. Я, к сожалению, смотрю вокруг и вижу, что о певцах, которые еще пять лет назад были такими известными, теперь никто ничего не знает. Почему они так быстро исчезли? Была замечательная певица Стефания Бонфаделли — она была очень красивая, она обладала великолепной вокальной техникой, голос потрясающий. Она пела все. Я ее слышала и была в восторге — я не понимала, как вообще так можно петь. И буквально за три года — всё: она не поет, и никто не знает где она, что с ней. Так странно…
Почему, например, Натали Дессей так долго не пела и у нее была операция на связках — при ее, на мой взгляд, совершенно идеальной вокальной технике: когда я ее слушаю, я не могу ни к чему придраться. Что произошло — непонятно.
— Всякие эмоции, переживания сильно влияют на голос?
— Влияют, сильно.
— Это как-то заставляет выстраивать жизнь определенным образом?Отгораживать свою частную жизнь?
— Ну а как ты ее особо отгородишь? Если что-то приходит, то оно и приходит, что там отгораживать-то. Просто она со временем становится спокойнее, суше… А может быть, и нет. И потом с практикой появляется уже какая-то закалка. Хотя, по-разному бывает — иногда надо пострадать, драму сделать как следует…
— Это потом на сцене страдать помогает?
— Не знаю… Мне кажется, жизнь — это жизнь, а сцена — это сцена. Для меня лично она существует по другим законам. Я никогда не переношу личную жизнь на сцену. Но с каждым жизненным опытом я обогащаюсь, и тогда, естественно, я могу больше сказать на сцене.
— А актерское мастерство откуда бралось? Вы специально учились?
— Вы знаете, я пыталась учиться актерскому мастерству еще в детстве — у меня никогда не получалось. Я всегда была хуже всех, всегда была такая зажатая, я, например, никогда не могла читать басен или стихов. Все просили: прочти — и ничего, ноль. И вдруг, когда я уже стала учиться, мы начали делать музыкальные отрывки, и я почувствовала себя совершенно свободно — настолько все это было естественно. Не надо было ничему меня учить. То есть надо было посмотреть музыку — там все написано, и каким-то естественным образом все само получалось.
— На прошлогоднем, кажется, Пасхальном фестивале, я видела вас в «Войне и мире» — это было очень хорошо, особенно сцена истерики Наташи производила сильнейшее впечатление, вы там замечательно играете.
— Спасибо. Я когда выбегаю там на сцену, у меня так сильно колотится сердце, что я каждый раз думаю, что сейчас случится инфаркт или что-нибудь еще. Но пока живем.
— Аня, а у вас нет ощущения, что из-за оперной карьеры как-то упускаешь всю остальную жизнь? Пока другие выходят замуж и рожают детей, ты все время в самолете и на сцене…
— Мне это не нужно. Вот честно вам скажу: не хочу замуж, может быть, когда-нибудь захочу. Но в данный момент я смотрю на своих семейных подруг и думаю: как хорошо, что у меня всего этого нет.
— Вас пугает тяжелый быт?
— Нет. Бытовые проблемы есть всегда и везде. Просто я другая, у меня другая жизнь, другие интересы. У меня свое. Голос — это такой дар от Бога, и мы должны быть счастливы и благодарны. Это трудно, но это здорово, это такое неповторимое, не сравнимое ни с чем наслаждение.
— Давно у вас появилось ощущение, что ваша жизнь протекает совсем иначе, чем у остальных людей?
— Нет, я осознала это совсем недавно и продолжаю осознавать. Иногда мне кажется странным: ну почему я такая, почему я не могу хотеть ребенка и радоваться этому? Не знаю. Папа переживает очень — постоянно меня пилит: «Ты уже старая, кому ты будешь нужна, кто тебя возьмет? Ты же останешься одна!». Я говорю: «Папа, ну не возьмет никто, и не надо. Не волнуйся. Кто тебе сказал, что я буду одна? Вокруг меня столько людей».
Голос и все остальное
— Насколько пение определяет образ жизни, то есть насколько вы зависите от своего голоса? Можете ли вы что-то делать, совсем не думая, например, о том, что завтра надо петь и как это может отразиться на голосе?
— Ничего особенного я никогда не делаю, то есть я спокойно пью, без проблем, — но, конечно, не перед спектаклем. накануне спектакля я даже могу танцевать, но не так, чтобы слишком сильно устать. Конечно, я знаю, что на мне лежит огромная ответственность, что все мои выступления должны быть очень высокого качества, это иногда трудно сделать. Поэтому я стараюсь вести себя хорошо — а там всякое бывает.
— Разве не приходится жить по каким-то специальным законам: не есть соленое, острое, горячее, холодное…
— Это глупо. Можно делать абсолютно все и при этом быть еще лучше.
— Но обычно певцы рассказывают, как они берегут голос…
— Это все дурная голова. Я точно знаю, у меня был миллион таких примеров, когда я пыталась сохранить голос, сидела на диете — и вдруг в голове что-то повернулось не так, ты как-то не настроилась или что-нибудь еще не сложилось, я не знаю, погода, например, — и все пошло не туда, от начала и до конца. Только голова! А бывает, болеешь, температура, уже хочешь отказываться — а выходишь и поешь лучший спектакль в своей жизни. Таких случаев была сотня. С голосом надо обращаться аккуратно, его нужно поставить на дыхание и собрать — и все. Можно петь громко, можно петь тихо, можно петь долго.
— Как вы восстанавливаетесь после спектакля?
— Главное, не надо ни с кем встречаться. Как правило, на следующий день после спектакля не стоит ничего такого серьезного планировать, потому что бывает нормальное состояние, а бывает состояние такой опустошенности, что все начинает раздражать. Это значит, энергия ушла и надо ее восполнить. А восполняется она покоем, ничегонеделанием, и для этого у нас есть эти два-три дня между спектаклями.
— Сидишь дома, ешь и спишь?
— Как правило, да, или иду в магазин — шопинг.
— Это хорошая штука для восстановления душевного равновесия, да?
— Великолепная — мне уже некуда покупать, у меня такое количество всего, что я не успеваю все купленные вещи носить. Но все равно приятно и все время хочется еще. Особенно в Америке.
— А почему в Америке?
— Там лучше: во-первых, там больше выбор, во-вторых, там можно купить очень хорошие вещи недорого. Шопинг в России я не люблю, я считаю, что это самый худший шопинг из всех. Дорого и вообще непонятно: какие-то странные цены, навороченные вещи.
— У вас есть какие-то любимые магазины?
— Да. Saks Fifth Avenue, я люблю большие магазины, я не люблю бутики. В больших универмагах можно ходить, рыться в вещах, никто на тебя не смотрит, и там можно найти очень много интересного. Можно найти совершенно уникальные вещи, которые буквально только что появились, —— я редко покупаю на сейле.
— Не хватает терпения?
— Так тоже бывает, конечно, но вообще причина в другом: как правило, до скидок остаются уже не особенно интересные вещи. А вот самое лучшее появляется, когда только-только выбросили новую коллекцию, тогда можно найти действительно потрясающие, уникальные вещи, которые будут служить очень долго. Их надо брать сразу, потому что уже в конце дня их не будет — разберут. Платишь, конечно, дороже, но это того стоит.
— А есть какие-то специальные мероприятия — массажи, спа-процедуры, которые помогают сохранять форму, в том числе профессиональную?
— Я такая ленивая! Чтобы я сходила в салон — никогда! Я ненавижу вот это бессмысленное сидение — три часа! Чтобы я маникюр когда-нибудь сделала — ни-ког-да! Пока меня уже не пристыдят.
Вообще массаж это очень полезно, я это люблю, у меня бывают проблемы со спиной — когда сильное напряжение, меня буквально сковывает. Все эти ванны, все эти спа — это приводит в чувство, конечно.
— А на диетах сидите?
— Нет, никогда. Когда я разрастаюсь до таких размеров, которые меня начинают огорчать, я просто ем меньше — не ем, например, булку с маслом и стараюсь не есть на ночь. Еще у меня есть моя знаменитая диета с гамбургером.
— Что это значит?
— Ешь гамбургер без картошки фри — и все, больше ничего не ешь весь день. Худеешь на раз. Здоровый образ жизни и здоровая пища: в Америке гамбургеры — супер, настоящее мясо, очень хорошие. Ну и можно еще добавить помидорку.
— А когда есть хочется, петь тяжело?
— Ну да, пение требует много эмоциональных и физических сил, и после спектакля очень хочется есть — отсюда все эти ночные ужины. И перед спектаклем надо хорошо поесть, и за день до спектакля надо хорошо поесть, чтобы были силы петь. Я ем за четыре часа до спектакля — как правило, легкую пасту, ничего тяжелого, никаких сливочных соусов, чеснока, лука.
— Аня, а у вас есть рекламные контракты с известными люксовыми брендами?
— Меня одевает Escada — для концертов и всяких выходов. Лучше и придумать нельзя — у них очень красивые платья, и каждый раз мне приносят кучу новых, а я говорю: «Я не успела еще надеть прежние, подождите». Причем это дорогие платья от кутюр, которые стоят за десять тысяч евро. Это приятно. И это важно: надо хорошо выглядеть, это всегда помогает. Я не понимаю певиц, которые кое-как одеваются для сцены.
Еще я только что заключила контракт с Chopard — хорошее дело, много денег. Прекрасные бриллианты — и ничего не надо для этого делать, надо их просто надевать. Это одна из приятных сторон жизни звезды.
— Какой город для жизни лучше всего?
— Это зависит от того, что вам нужно. Естественно, я люблю Питер — я выбрала его в шестнадцать лет, и мне там очень хорошо. Пожив там, я стала более закрытой, сдержанной, северной. Москва — слишком большая, в Питере мне всегда больше нравилось. Только что я купила квартиру в Нью-Йорке, на Манхэттене, потому что я всегда хотела там жить, мне очень нравится Нью-Йорк. Там так интересно — столько возможностей, столько всего. Американцы замечательные люди — те, с которыми я общаюсь, люди искусства, не те, которые deep country.
В Нью-Йорке хорошо на Манхэттене — там все сосредоточено. Но я никогда не была, например, на Брайтон Бич. Я вообще не люблю русских за границей — когда я там натыкаюсь на русских, я сильно вздрагиваю. Почему наши вечно всем недовольны и на лице у них всегда написано, что мы такие крутые, а все остальное — дерьмо?
— А отдыхать куда вы едете?
— В Италию. Очень люблю Италию. Год назад я была на Гавайях — мне там очень понравилось.
Елена Стафьева, expert.ru
