«Выбрав Гамбург, с Москвой не расстаюсь!»
Имя молодого перспективного белорусского баса Александра Рóславца хорошо известно как Санкт-Петербургу, где он учился в Консерватории (2009–2014), так и Москве, где он оттачивал свое мастерство в Молодежной программе Большого театра (2014–2016). С сезона 2016/2017 певец занял место в ансамбле штатных солистов Гамбургской оперы, а его имя давно уже ассоциируется с многочисленными конкурсными победами. 2014 год – Гран-при Смотра-конкурса вокалистов-выпускников музыкальных вузов России в Санкт-Петербурге. 2015 год – диплом X Международного конкурса молодых оперных певцов Елены Образцовой в Санкт-Петербурге и I премия VII Международного конкурса оперных певцов «Санкт-Петербург» (там же).
2016 год принес певцу уверенные победы сразу на двух конкурсах: II премию на VI Международном конкурсе оперных артистов Галины Вишневской в Москве и поистине фантастический триумф в Будапеште – Гран-при и Приз зрительских симпатий на II Международном конкурсе вокалистов Евы Мартон. 12 ноября 2017 года на Новой сцене Большого театра России Александр Рославец принял участие в гала-концерте, который, в частности, стал отголоском того, что певец получил III премию (и Приз за лучшее исполнение норвежской музыки) на Международном музыкальном конкурсе королевы Сони. Он состоялся в Осло с 8 по 18 августа того же (прошлого) года. Новое творческое достижение певца стало лишь поводом для беседы с ним, но ее рамки, естественно, оказались намного шире…
– Что лежит в основе вашего выбора профессии оперного певца – осознанность, случайность или, возможно, что-то еще?
– Хорошо это или нет, не знаю, но в детстве родители музыку в меня насильно не вбивали, не заставляли меня, как это часто бывает, часами просиживать за инструментом: я целыми днями пропадал с детворой – только меня и видели! Мобильных телефонов тогда ведь не было, и где я бегал, никто не знал. Я прозанимался фортепиано всего лишь год в первом классе общеобразовательной школы, а затем бросил: никакой тяги к этому не было совершенно. А уже ближе к окончанию – в восьмом-девятом классе – я всё же решил пойти в музыкальную школу, но заняться гитарой. В конце 90-х активно образовывались джаз- и рок-группы. Это было очень модно, так что свой ансамбль для исполнения именно такой музыки мы и создали с друзьями. Классику я практически не играл, но и популярную музыку – тоже, а джазом и роком увлекался очень сильно. К тому же, я не только играл на гитаре, но пел и писал музыку. Вокалист – это всегда лидер группы, и быть лидером, постоянно вести за собой мне очень нравилось.
Бешеной популярности мы, конечно, не достигли, но в своем районе котировались весьма хорошо, так что живое «народное» творчество шло полным ходом. Но мы жили в деревне под Брестом, и после одиннадцатого класса, когда все разъехались, чтобы учиться дальше, наш ансамбль распался. Я поступил в Брестский государственный университет на факультет психологии, так что по своему первому образованию я психолог. Но желание петь засело во мне настолько прочно, что еще до момента распада группы я оказался в юношеском хоре. Профессиональный мужской хор, как было сказано в объявлении, что мне попалось на глаза, формировался для поездки в Америку. Не клюнуть на это было невозможно, но в итоге в Америку, конечно, мы не съездили, зато немного поездили по ближнему зарубежью, и я впервые стал петь академическую музыку и даже солировать. Тогда же мы записывали и диски: в основном, это были духовные и народные опусы.
– То есть поначалу была тяга не к опере конкретно, а к пению вообще?
– Именно так. На тот момент я думал, что наша группа будет развиваться, и я хотел музыкально развиваться тоже, поэтому я и пошел в хор, ведь важно было получить навыки академического вокала. Там над голосом работали педагоги-профессионалы, и это было главным, а мыслей об оперном пении у меня тогда еще и в помине не было. А в университете был студенческий смешанный хор, естественно, со своими педагогами, и с этим хором мы много гастролировали по Европе. И здесь мне также часто давали солировать: мне это безумно нравилось! Мы также пели русскую духовную и народную музыку, и за годы, проведенные в университетском хоре, даже не думая об опере, я понял окончательно: пение – это мое!
В те годы, а потом и в годы консерватории в Санкт-Петербурге, я также пел на клиросе. Духовные сочинения Бортнянского, Чеснокова, Струмского – это просто раздолье для баса, и сольное пение в хоре меня не на шутку затянуло, поглотило с головой. В университете я даже и не думал, что когда-нибудь поступлю в консерваторию: я просто любил петь. Учась и выступая в студенческом хоре, в Бресте я смог создать новую группу, и, надо сказать, нам удалось стать довольно известными: мы играли в ресторанах, клубах, нас приглашали на корпоративы. Пел я с удовольствием, но это всё было пение с микрофоном, и в какой-то момент я вдруг ясно почувствовал, что это лишь этап в моей жизни и что надо двигаться дальше.
– Как же вы оказались в Санкт-Петербургской консерватории?
– По стечению обстоятельств. Первый шаг, который я собирался сделать, – поехать на прослушивание к Виктору Бабарикину, художественному руководителю и главному дирижеру Президентского оркестра Республики Беларусь, сформированному им когда-то из молодых музыкантов. Но я тогда сильно заболел, и поехать не смог. А в музыкальном училище в Минске у руководителя нашего университетского хора, который закончил там консерваторию, остался его хороший друг-педагог, и я по рекомендации поехал ему показаться. Мне тогда было 22 года, и, в принципе, стадию училища я уже пропустил, но тот педагог, который дал мне несколько уроков и сумел верно оценить ситуацию, посоветовал поступать в консерваторию не в Минске, не в Москве, а в Санкт-Петербурге, причем – пожелал мне попасть именно к Николаю Охотникову, которого сам лично он не знал, но которым как певцом всегда восхищался.
К данному мне совету я тогда прислушался и поехал в Санкт-Петербург, а Николай Охотников действительно стал моим педагогом (как вы знаете, не так давно он ушел из жизни). Сначала я прослушался у Ирины Богачевой, и мне сказали: хорошо, поступай на общих основаниях. Честно говоря, времени на подготовку у меня совсем не было, ведь кроме специальности надо было пройти еще и тесты по русскому языку и литературе, но, думаю, тогда помогла база, заложенная еще в школе, и я поступил на удивление легко. Шел 2009 год, и на тот момент у Николая Петровича был полный класс, ведь это был пик его преподавательской карьеры, но всё же, к моему счастью, он взял меня к себе: это была большая удача, и за полученную от него школу я буду благодарен ему всю свою жизнь!
– На протяжении всего обучения в консерватории он был вашим единственным педагогом?
– Да. Он был моим единственным вокальным педагогом. Хотя в Минске до этого я и взял несколько уроков, хотя советы по технике пения мне постоянно давали и в обоих хорах, где я пел, я всё же не могу сказать, что люди, сыгравшие определенную роль в моей судьбе, были моими педагогами. Настоящим педагогом, который раскрыл меня, который увидел во мне оперного певца, который поставил мой голос, был Николай Петрович Охотников. Конечно, впоследствии в Молодежной программе Большого театра я занимался с замечательными мастерами – с Дмитрием Юрьевичем Вдовиным и со Светланой Григорьевной Нестеренко. Несомненно, весомый вклад в мое профессиональное развитие также внесли и они.
Николай Охотников был человеком скромнейшим, очень порядочным, высоко эрудированным, и я могу сказать, что для меня он стал не просто педагогом, но и старшим наставником, другом по жизни. Мы много времени проводили вместе и помимо занятий. Помню, как-то раз ездили отдыхать с ним на Ладогу, то есть отношения сложились довольно близкими, неформальными. Вообще, интересно, что он никогда не брал к себе в класс не только женские голоса, но и теноров. Баритоны у него, правда, были, но немного: основная ставка делалась им всегда на басов. Возможно, всё дело было в психологии: в особенностях психофизики восприятия мира разными голосами, в контрасте их отношения к самому процессу пения. В практике психологии часто используют рисунок, смысл которого такой: когда тенор думает о том-то и том-то, бас думает о рыбалке! И смысл в этом, определенно, есть. Действительно, Николай Петрович очень любил рыбалку, и мы часто с ним на нее ездили, мило и душевно проводя время. Он много рассказывал о себе, о своем творчестве, ведь в тот момент, когда я к нему поступил, он только что закончил оперную карьеру, всецело сосредоточившись на преподавании. Он не был уже занят ни спектаклями в театре, ни гастролями – и поэтому в плане профессии моему поколению он смог дать значительно больше.
– А когда вы общались с ним в последний раз?
– Слава богу, мне удалось пообщаться с ним не так давно, когда он был уже тяжело болен. Мы виделись за два дня до его ухода, и в ту последнюю нашу встречу он продолжал давать мне советы, был всё тем же моим наставником. Это было невероятно трогательно, и я старался не расплескать ни капли услышанного, взять от того последнего урока как можно больше на всю свою оставшуюся жизнь. В те дни я пел «Реквием» Моцарта в Минске, и, зная о его тяжелом состоянии, специально прилетел в Санкт-Петербург, чтобы просто увидеться. Мне повезло: я успел. Так что общение с этим выдающимся мастером я вспоминаю не только как уроки в консерватории, но и как нечто бóльшее, как подлинные университеты жизни…
– Свой первый опыт оперного певца вы ведь также приобрели во время учебы в консерватории. Давайте теперь немного сосредоточимся на этом…
– Действительно, мой первый певческий опыт был связан с Театром оперы и балета Санкт-Петербургской консерватории, но, к сожалению, сегодня он закрыт, а его труппа расформирована. Когда-то у этого театра в стенах консерватории была своя сцена, но поскольку сейчас консерватория на реконструкции, то очень хочется верить, что по ее окончании театральная деятельность на этой сцене возродится. Я счастлив, что в годы учебы имел возможность петь на ней, но жалею, что вышел на нее впервые только на третьем курсе, а не раньше. Для молодого артиста, находящегося в стадии обучения и постижения основ оперного жанра, это была хорошая профессиональная база со своим оркестром, хором, дирижерами и большой сценой, на которой в полноценном спектакле можно было сделать большие роли. Я начинал в 2011 году с опер Чайковского (с Гремина в «Евгении Онегине» и Короля Рене в «Иоланте»), а в конце обучения – в 2014-м – спел партию Малюты Скуратова в «Царской невесте» Римского-Корсакова. Но будучи солистом Театра оперы и балета Санкт-Петербургской консерватории, я принял участие и в трех летних open-air проектах с приглашенными дирижерами, которые состоялись по линии Международного музыкального фестиваля «Опера – всем».
Речь идет о главных партиях в костюмированных semi-stage постановках опер, и в 2012 году у меня был Князь Гудал в «Демоне» Рубинштейна (с немецким дирижером Оливером Ведером), в 2013-м – Мефистофель в «Фаусте» Гуно, в 2014-м – Царь Додон в «Золотом петушке» Римского-Корсакова. «Фауст» и «Петушок» исполнялись с Оркестром Государственного Эрмитажа под управлением итальянского маэстро Фабио Мастранджело. Несмотря на то, что эти проекты были разовыми, подготовка к ним с концертмейстерами, дирижерами и режиссерами осуществлялась по полной программе, и для меня это было чрезвычайно важно. Так что за третий, четвертый и пятый курсы набрать неплохую стартовую базу ролей басового репертуара мне всё же удалось, и сегодня как певцу мне это очень помогает. Особо упомяну о концертных дебютах с маэстро Сергеем Стадлером – о небольших партиях Куно и Килиана в «Вольном стрелке» Вебера в 2012 году и о партии баса в «Реквиеме» Верди в 2013-м. На пятом курсе консерватории меня пригласили в Михайловский театр, где я подготовил партию Коллена в «Богеме» Пуччини и спел небольшую партию Тома в «Бале-маскараде» Верди. В новом сезоне я должен был петь и Короля Рене, но к тому моменту уже переехал в Москву…
– …чтобы, как я понимаю, на два сезона в 2014–2016 годах присоединиться к Молодежной программе Большого театра России. А как вы в нее попали?
– После консерватории Николай Петрович предложил мне поступать в аспирантуру, и никаких причин отказываться от этого у меня, естественно, не было. Вся его впечатляющая карьера была связана с Мариинским театром, и, думаю, ориентируя меня на аспирантуру, он, прежде всего, рассчитывал, что я смогу связать свою судьбу именно с Мариинским театром, а пока что, даже имея консерваторский диплом, я к этому всё же готов еще не был. Но параллельно с этим Ирина Петровна Богачева посоветовала мне прослушаться в Молодежную программу Большого театра, поскольку она сама является одним из ее педагогов. Дмитрия Вдовина я тогда еще не знал, а Николай Охотников и Ирина Богачева были для меня единственными людьми, к мнению которых я в тот момент прислушивался.
И я решил попробовать, но ситуация осложнялась тем, что на период прослушиваний у меня было приглашение на конкурс Le Grand Prix de l’Opéra в Румынии, и даже были куплены авиабилеты. И вот по результатам первого (выездного) тура прослушиваний в Санкт-Петербурге меня приглашают в Москву, где предстоят еще два тура, причем один – на Исторической сцене. Так куда ехать: в Бухарест или в Москву? Я выбрал Москву, и, как показали прослушивания в Большом театре, выбор был правильным: в Молодежную программу меня приняли. И когда это случилось, стали думать, возможно ли совместить Москву и Петербург, Большой театр и аспирантуру. Но в Москве мы были так заняты, что уехать куда-либо было просто невозможно, и стало очевидно: ни о каком совмещении речи просто и быть не может. К тому же, в Москве была такая интенсивная подготовка с современно развитой системой коучей и тренингов, что ничего подобного в консерватории Санкт-Петербурга сегодня просто нет. Вспоминая об этом сейчас, когда я нахожусь на постоянном контракте в ансамбле Гамбургской оперы, я понимаю, что именно благодаря московскому заделу, той базе, что была заложена в Молодежной программе Большого театра, я чувствую себя в Германии очень и очень комфортно.
– В 2014–2016 году в Москве вы, естественно, подготовили не одну большую партию, но на сцене Большого театра выходили лишь в эпизодических ролях в десяти постановках. Зато под занавес Молодежной программы в мировой премьере «Короля Лира» Сергея Слонимского в Концертном зале им. П.И. Чайковского – в проекте Владимира Юровского – вы весьма удачно спели партию Корнуэла, которую, уверен, смело можно назвать вашим наиболее значимым достижением того периода…
– Безусловно, для меня эта работа оказалась невероятно интересной! Я очень рад, что оказался в этом проекте, ведь до него с Владимиром Юровским я знакóм не был, но зато по Петербургу был знакóм с Сергеем Слонимским. Он, зная меня, а возможно, зная и то, кто такой Николай Рóславец [1881–1944; примечание мое – И.К.], известный сегодня композитор и мой дальний предок, предложил мне в своей опере роль – и это было как подарок судьбы! Партия Корнуэла, на мой взгляд, музыкально очень интересна, да и работа с маэстро Юровским стала для меня опытом поистине впечатляющим…
– Оказывается, музыкальные гены в вас всё-таки есть, хотя в сáмом начале нашей беседы вы об этом не упомянули…
– Действительно, бабушка мне всегда говорила, что в нашем роду был композитор, но по молодости особого впечатления это на меня никогда не производило. Но когда я уже сам оказался в консерватории в Петербурге, интерес к предку-композитору пробудился, и мне уже стало интересно докопаться до истины, правда, сделать это мне еще только предстоит. Но вот такой интересный факт: в годы учебы в Санкт-Петербурге я пошел в наш консерваторский нотный архив в надежде найти там ноты его вокальных сочинений, и кое-что ведь нашел! У меня мечта спеть его музыку. Пока не удалось, но ноты найдены, и это вопрос будущего. Есть мечта сделать цикл, хотя для баса (да и для баритона тоже) опусов им написано не слишком много: он больше известен как автор инструментальной музыки. Он был одним из композиторов-авангардистов со своим уникальным стилем и почерком, и интерес к нему за рубежом всегда проявлялся большой. Но он творил в первой половине XX века, и со стороны официальных кругов советской музыки его имя всегда подвергалось жесточайшей обструкции. Между прочим, сегодня диплом Николая Андреевича Рославца об окончании Московской консерватории можно увидеть в ее музее. В консерваторском нотном архиве Санкт-Петербурга ведется запись обращений, и я был просто поражен: последнее требование нот, что я взял, датируется 1954 годом! Сколько же времени ими никто не интересовался!
– Я хорошо помню вас по Конкурсам Елены Образцовой в 2015 году и Галины Вишневской в 2016-м (последний как раз прошел в Москве незадолго до мировой премьеры «Короля Лира»). Мне как слушателю ваше участие во всех трех событиях принесло яркие, интересные впечатления. Но я словно заново – на качественно новом уровне – открыл вас на Конкурсе Евы Мартон в Будапеште. Это было в 2016 году, а в ушедшем 2017-м удача сопутствовала вам и на Конкурсе королевы Сони в Осло. В нашей стране этот конкурс известен мало, так что давайте теперь поговорим о нём…
– Я очень рад, что смог пройти заочный отборочный тур. Он предшествует трем очным турам и осуществляется по видеозаписям. Я отправил на него записи, очень качественно сделанные во время конкурса в Будапеште. Они были вручены нам, словно памятный бонус: организация Конкурса Евы Мартон была просто потрясающая! Поскольку Конкурс королевы Сони должен был пройти в августе, в самое межсезонье, важно было находиться в хорошей вокальной форме, но расслабиться и не пришлось, ведь незадолго до Осло я принял участие еще в двух конкурсах. В конце июня – первой декаде июля я был в Москве на конкурсе «Бельведер», где на сей раз и состоялся его финал, а сразу после него поехал в Италию на Международный конкурс оперных певцов в Портофино, в красивейшее местечко на Лигурийском побережье недалеко от Генуи.
На «Бельведере» я так и остался в числе финалистов, но зато получил специальный приз – приглашение выступить в «Дойче Опер» в Берлине, а в Портофино занял II место. На этом конкурсе в Италии, который в 2017 году прошел в третий раз, призовой фонд – небольшой, но зато жюри – весьма представительное. На этот раз его возглавлял интендант Венской государственной оперы Доминик Майер, а членами жюри были директорá по кастингу из Брюсселя, из разных регионов Италии, так что подобные конкурсы – это, прежде всего, установление контактов с потенциальными работодателями. А в жюри конкурса в Осло, к примеру, были генеральный директор Глайндборнского фестиваля Себастьян Шварц и бывший директор Молодежной программы «Метрополитен-опера» Леонор Розенберг. Что и говорить, сегодня конкурсы – неотъемлемая составляющая стратегии развития любого начинающего оперного певца…
– А какой репертуар вы исполняли на каждом из трех туров в Осло?
– На первом туре – арию Банко из «Макбета» Верди и «Полководца» Мусоргского, на втором – арию Каспара из «Вольного стрелка» Вебера, арию Короля Рене из «Иоланты» Чайковского, «Jeg elsker dig» Грига и «Как яблочко, румян» Свиридова. Для третьего тура я заявил списком ту же программу, что и в Будапеште, надеясь, что и здесь жюри выберет арию Сильвы из «Эрнани» и куплеты Мефистофеля из «Фауста», но были выбраны ария Короля Рене, которую я уже спел во втором туре, и куплеты Мефистофеля. Пожалуй, уровень конкурса в Осло всё же несколько выше, и все мне потóм говорили, что куплеты Мефистофеля недостаточно показательны как вокальный номер. Ну, что такое два каких-то куплета! В сущности, и вправду ничего… Но так ведь тоже можно рассуждать!
А вот ария Рене – прекрасный развернутый номер, но, если бы он соседствовал с арией Сильвы, где есть и медленная, и быстрая часть, показать себя, уверен, можно было бы гораздо эффектнее. Басам всегда трудно соперничать с тенорами – и это общеизвестно, а в финале в Осло было целых три тенора! Но результатам конкурса я, тем не менее, весьма рад, ведь помимо III премии мне еще выпал и Приз за лучшее исполнение норвежской камерной музыки. Как правило, песню Грига «Jeg elsker dig» («Я люблю тебя») исполняют в немецкой версии «Ich liebe dich», но я пел на норвежском. Этот приз мне чрезвычайно дорог, так как обычно меня воспринимают лишь как оперного исполнителя, но камерная музыка меня привлекает не меньше, и, конечно же, очень бы хотелось развиваться дальше и в этом направлении.
– Надеюсь, что в камерном репертуаре мы еще вас услышим, но что касается оперного, в том числе и куплетов Мефистофеля, то, на мой взгляд, всё дело ведь не в музыкальном материале (он великолепен!), а в том, как его спеть. Во всяком случае, ваша интерпретация этих куплетов на конкурсе в Будапеште стала очень емким и точным «демоническим» попаданием в суть самóй музыки. Зал они наэлектризовали мощно, да и на гала-концерте в Москве без них тоже ведь не обошлось…
– Да и не только в Москве! До этого в аналогичной «выездной» программе я спел их и в Копенгагене, а вдобавок к ним – еще финальное трио из «Фауста» и арию Каспара из «Вольного стрелка». Партию Мефистофеля люблю за сочетание яркой «демоничности» и благородной интеллектуальности. Тогда на конкурсе на третьем туре я пел последним, и в том, что три конкурса подряд – этот и два предыдущих – мне выпадало выступать в конце, тоже было что-то необъяснимое, «демоническое». Накал страстей в «финале финала» и накопившийся эмоциональный стресс словно потребовали выплеска энергии и постановки логической точки. И если это и впрямь удалось, хотя не мне об этом, конечно, судить, то, значит, своей цели как проводник музыки я всё-таки достиг. Трудно даже объяснить, но аура образа Мефистофеля меня всегда захватывает очень сильно! И как же сильно мне эта музыка нравится!
– И мне как слушателю – тоже! Но скажите, на какой площадке проходил конкурс в Осло, и какова его кулуарная атмосфера?
– Атмосфера изумительная! Я в Осло был впервые, но всегда слышал, что там тяжелый климат. Так вот, в дни конкурса солнечная погода преобладала, а в отношении условий для творческой состязательности всё было организовано просто идеально. Первые два тура в сопровождении фортепиано проходили в потрясающем акустически комфортном зале Норвежской академии музыки, а третий оркестровый – в Норвежском национальном театре оперы и балета, ультрасовременное здание которого поражает воображение смелостью и необычностью архитектурных решений. Я вспоминаю, что на первых своих конкурсах выходил на сцену, словно студент на экзамен. Но конкурс в Осло – для меня уже не первый, и на нем я просто пел в свое удовольствие: сама сцена явно уже провоцировала выброс мобилизующего адреналина, и это редкое ощущение сценической свободы поистине дорогого стоило! Это было незабываемое, фантастическое ощущение!
– После конкурса в Будапеште я вдруг впервые для себя отчетливо понял: ваш голос – бас-кантанте, а драматическая кантилена Верди, особенно раннего, – то, что ваш голос передает наиболее глубоко: ария Сильвы из «Эрнани» четко расставила все точки над «i». Немецкий же романтический репертуар для певца, состоявшегося в России, видится здесь не совсем «нашей территорией», хотя арию Каспара, на мой взгляд, вы сделали как рельефно ярко, так и стилистически филигранно. Эта музыка вас так сильно манит?
– Еще как сильно! Уже в консерваторские годы я мечтал о ней, но думал, что вряд ли смогу ее петь, так как проблемой для меня был немецкий язык. Сложна не столько сама эта музыка, сколько ее фонетический аспект, произношение. Я еще как-то примеривался к немецкой камерной музыке, а на оперную даже и замахиваться перестал. Но, к счастью, в Молодежной программе Большого театра был прекрасный фонетист немецкого языка Роман Матвеев. После занятий с ним я просто заболел этой музыкой, влюбился в нее, а обретение в ней уверенности привело к осознанию того, что она мне очень даже подходит. Конечно, одна немецкая ария – еще не немецкий репертуар, но подвижку к нему дала именно Молодежная программа, и поэтому, когда поступило предложение поработать на постоянном контракте в ансамбле Гамбургской оперы, я всё же решился его принять. Сам же выбор был весьма трудным, так как после Молодежной программы стать солистом труппы на постоянной основе мне предлагал и Большой театр России, и Большой театр Беларуси.
Соблазн остаться в Москве был, конечно, очень велик, но я понимал, что на данный момент репертуара для меня здесь нет, ведь петь Короля Филиппа или Бориса Годунова мне пока еще рано. Гамбургская опера – театр типично репертуарный, и возможности для поступательного, планомерного развития голоса в начале карьеры он давал абсолютно реальные. В результате я и выбрал Гамбург, но не в ущерб Москве: хорошие отношения с Большим театром, надеюсь, сохранятся по-прежнему, и я уверен, что, выбрав Гамбург, с Москвой не расстаюсь! В свое время предложение из Гамбургской оперы поступило от ее артистического директора Констанцы Кёнеман, которая в 2015 году была в жюри конкурса «Санкт-Петербург», где я занял I место. Нынешний сезон в Гамбурге – для меня уже второй, и в конце него мой двухлетний контракт с Гамбургом истекает, но мне предложили остаться, и в следующем сезоне у меня много немецкой музыки, включая Вагнера, которая, как и итальянская, и русская, чрезвычайно полезна для голоса.
За время работы в ансамбле солистов Гамбургской оперы я имел возможность хорошо изучить ее изнутри: это очень хороший высокопрофессиональный театр, репертуарная политика которого моим сегодняшним творческим запросам, в целом, соответствует. Когда я уже был в Гамбурге, аналогичное предложение влиться в ансамбль солистов поступило и от «Дойче Опер», что само по себе было, конечно, заманчиво. Но у меня сейчас семья, маленький ребенок. Мы едва обосновались, и снова перебираться куда-то довольно тяжело. А жить здесь удобно в том смысле, что при наличии европейской «прописки» виза для поездки на другие европейские проекты или прослушивания не нужна: ты всегда мобилен и свободен! Так что на ближайшую перспективу наш дом по-прежнему остается в Гамбурге.
– А какой репертуар предложила вам Гамбургская опера?
– Меня стали задействовать, в основном, в итальянском репертуаре, поначалу – в небольших ролях. Но партия Рáймонда в «Лючии ди Ламмермур» Доницетти, которую я спел ближе к концу своего первого сезона, – явно не маленькая, ведь в Гамбурге она представлена без купюр. Это не только дуэт с Лючией, но и ария с хором в начале второго акта, которая, как правило, всегда купируется, но в этой постановке исполняется. На профессиональной сцене стационарного оперного театра Раймонд в «Лючии» стал первой моей значимой партией, и репертуар бельканто, развивающий гибкость и подвижность голоса, для меня сегодня, конечно же, важен, хотя других предложений на этот счет пока не поступало. Но ближе к концу нынешнего сезона мне предстоит спеть Фафнера в «Золоте Рейна» Вагнера. Почему бы и нет? Кстати, параллельно в Минске у меня сейчас в репертуаре – Даланд в вагнеровском «Летучем голландце», но ранний Вагнер, как ранний Верди, от собственных поздних сочинений существенно отличается: здесь, как говорится, «есть что попеть». И когда в Гамбурге я не занят в спектаклях или на репетициях, меня всегда отпускают. Всё свое здешнее расписание я знаю наперед сразу на два года, поэтому и могу планировать выступления в Минске, где мне предлагают ведущий репертуар.
Я также спел там Гремина и Короля Рене, Банко в «Макбете» Верди и Дона Базилио в «Севильском цирюльнике» Россини. Если этот репертуар в русле правильной стратегии развития голоса, которой я неукоснительно следую, то я с радостью всегда готов в нем выступить! А немецкую музыку в последнее время учу весьма активно: чувствую, что на голос она ложится хорошо. Находясь в Гамбурге, учу немецкий язык – и это очень важно, ведь в следующем сезоне у меня Зарастро в «Волшебной флейте» Моцарта и Фафнер в «Зигфриде» Вагнера. В этом сезоне в декабре я спел партию Коллена в «Богеме» Пуччини, в феврале у меня будет россиниевский Дон Базилио, а в июне – Бартоло в «Свадьбе Фигаро» Моцарта.
– Дон Базилио – партия ярко-комическая, поистине хрестоматийная, можно сказать, «запетая до дыр» не только у нас, но и во всём мире. А нет ли потенциальной тяги к серьезному Россини?
– Я смотрел «Семирамиду», и партия Ассура в ней – потрясающая, роскошная! Спеть ее, конечно, было бы интересно. Я, пожалуй, не стал бы расширять репертуар комическим Россини, зато комическое бельканто Доницетти – материя совсем иного рода, и в таких партиях, как Дулькамара в «Любовном напитке» или Дон Паскуале, выступить хотелось бы очень! Конечно, и Россини, и Доницетти требуют развитой подвижности голоса, и над этим также необходимо постоянно работать. Я пока не пел, но, однозначно, хотел бы спеть и «Stabat Mater» Россини.
– А каковы для вас перспективы вердиевского репертуара?
– Вы как раз начинали об этом говорить, и я сразу же скажу, что Верди – однозначно мой композитор, что мне он чрезвычайно близок. Впрочем, найдите еще певца, которому бы Верди не был близок! Но первым его опусом, который я спел, стала не опера, а «Реквием». Впервые это как раз и произошло в Санкт-Петербурге, когда я еще учился в консерватории. А в начале ноября – еще до гала-концерта в Москве – я дважды спел «Реквием» Верди в Будапеште. Это был концертный проект Венгерской национальной оперы, оказавшийся для меня своеобразным «спецпризом» конкурса Евы Мартон. С этого сезона историческое здание оперного театра закрыто на два года на реконструкцию, и если после третьего тура гала-концерт лауреатов прошлого конкурса мы пели на исторической сцене театра, то на сей раз «Реквием» давали на его второй площадке – на сцене театра Эркеля.
«Реквием» Верди можно петь всю жизнь, но в начале карьеры, прежде всего, хотелось бы вкусить его ранней музыки, а получить ангажемент на «Эрнани» или «Набукко» (на партии умудренных старцев) в начале карьеры всегда проблематично. Зато в Минске я спел Банко в «Макбете», и это принесло мне огромную творческую радость. Сильва в «Эрнани» и Захария в «Набукко» по своему сценическому образу – партии заведомо возрастные, а мне всего 31 год, так что по европейским меркам я всё еще молодой бас. Но коль скоро уж мы заговорили о раннем Верди, то, в принципе, если бы поступили реальные предложения, можно было бы всерьез задуматься и об Аттиле, и о Пагано в «Ломбардцах», хотя тесситура партии Пагано, которой мой агент, кстати, не так давно интересовался, навскидку, еще выше, чем Аттилы. Хорошо, когда ты поешь в своей тесситуре и лишь иногда «вылезаешь» из нее на высокие ноты, но, когда звучание приходится постоянно «задирать», молодой неокрепший голос может уйти «не туда», поэтому с заведомо пограничным звуковедением всегда надо быть предельно аккуратным. Но поживем – увидим: опережать события не будем…
– Из ваших слов я понял, что агент, как сегодня заведено, у вас есть…
– Да. Агент у меня есть, но, когда фиксированно работаешь в труппе театра, расчет на эффективность агентов всегда призрачен, хотя они периодически мне что-то предлагали и предлагают. Проблема в том, что практически весь сезон я завязан на работе в Гамбурге, и, даже если меня что-то и привлекало, положительно откликнуться на это я, как правило, никогда не мог. Заключить же контракт с театром, чтобы быть более свободным, пока нереально: чтобы ставить вопрос именно так, несколько сезонов кряду надо проработать на существующих ныне условиях. Но еще раз замечу: хотя постоянный контракт творческую свободу и сдерживает, я всё же не спешу, ведь я молод и предпочитаю двигаться к цели основательно и последовательно.
– В этой ситуации очень радует то, что, хотя бы с Минском – с Большим театром Беларуси – ваши параллельные творческие отношения складываются вполне удачно. А как они завязались? С чего всё началось?
– В Минске, естественно, знали, что я как гражданин Белоруссии заканчиваю Санкт-Петербургскую консерваторию, и они звали меня на родину не только после Молодежной программы Большого театра России, но и сразу после консерватории. Но сначала я выбрал Москву, а затем – Гамбург. В Минске я впервые появился в декабре 2014 года как участник I Международного Рождественского конкурса вокалистов, основанного в рамках Оперного форума (в тот год он проходил уже в пятый раз). Основание этого конкурса стало шагом весьма дальновидным, ведь значимость самогó Форума это, несомненно, усилило. И хотя никакого места я тогда не занял, после конкурса меня стали довольно часто приглашать на разовые выступления в спектаклях, и я, конечно же, всегда с радостью приезжал и пел. Выходит, что начало этим приглашениям конкурс в Минске как раз и положил: не став его лауреатом, я выиграл такой вот «спецприз»!
Сейчас мне определили статус постоянного приглашенного солиста театра, и на сегодняшний день из всего его ведущего басового репертуара (не очень, конечно же, обширного) я спел порядка половины партий. И то, что я имею возможность регулярно выступать на своей родине, на главной оперной сцене, – просто замечательно! Уже давно идут разговоры, что театру нужна постановка «Дон Карлоса» Верди, но реализация этого проекта – не вопрос завтрашнего дня, а вопрос немалого времени. Если к тому моменту, когда это произойдет, я почувствую, что для партии Короля Филиппа «созрел» как вокально, так и психологически, то участие в этом проекте приму с огромным удовольствием!
– Можно ли назвать имена дирижеров, работа с которыми в Гамбургской опере запомнилась больше всего?
– Я уже сказал, что Гамбургская опера – театр высокопрофессиональный. С новой силой о нем в последнее время заговорили с приходом его нынешнего главного дирижера Кента Нагано, одного из известнейших музыкантов нашего времени. Он в театре уже второй сезон, и не так давно контракт с ним продлили сразу до 2025 года! В постановках работать с ним мне уже довелось, но это были лишь эпизодические партии. Когда я только пришел в театр, это была партия Пятого иудея в «Саломее» Рихарда Штрауса, а в этом сезоне у меня с ним – Дядюшка Бонза в «Мадам Баттерфляй» Пуччини. Партия тоже ведь небольшая, но яркая. Нагано – дирижер потрясающий: даже в такой небольшой партии работать с ним было увлекательно, интересно. Он поразительно демократичен, всегда открыт для общения, располагает к себе тонким музыкальным интеллектом. В следующем сезоне с ним у меня много немецкой музыки.
Еще одно дирижерское имя – итальянец Пьер Джорджо Моранди, маэстро, много времени проработавший в «Ла Скала». Это умудренный опытом музыкант, специалист, прежде всего, по итальянской музыке, и мне очень повезло, что партию Рáймонда в «Лючии» я впервые сделал именно с ним: он мне очень помог, и я многому от него научился. Так сошлось, что в этом сезоне и «Реквием» Верди в Будапеште я тоже спел вместе с ним. Очень понравилось работать с итальянским дирижером Стефано Ранцани, также исполняющим, в основном, итальянскую музыку. Недавно мы закончили с ним серию спектаклей «Богемы» Пуччини: все репетиции на сцене и все представления маэстро дирижировал наизусть. Он знал всё и всех поправлял при малейших неточностях. И меня очень поразило, насколько точно итальянские дирижеры знают и любят свою музыку!
– С Гамбургом, таким образом, мы всё обстоятельно прояснили, а когда после ноябрьского концерта в Москве вы планируете выступить здесь в следующий раз?
– 26 апреля этого года в Большом зале консерватории я приму участие в исполнении «Торжественной мессы» Бетховена вместе с Московским симфоническим оркестром под управлением Павла Когана. Дирижером этого проекта должен стать Александр Анисимов. Кантатно-ораториальный жанр мне также очень близок, а музыка этой мессы Бетховена, построенная, в основном, на ансамблево-хоровом пении, производит впечатление поистине грандиозное, словно пронизывая тебя насквозь! Надеюсь, что в будущем какие-то приезды в Москву будут связаны и с Большим театром, ведь Большой театр России стал для меня первым профессиональным театром, в котором я провел два изумительных года как артист Молодежной программы, и поэтому я с полным основанием могу сказать, что считаю его своим творческим домом. Но верно и другое: если певец долго поет только в одном театре с одним оркестром, с ограниченным кругом дирижеров, то его творческий рост неизбежно останавливается, и поэтому смена творческой обстановки для любого певца-артиста необычайно важна!
Беседу вел Игорь Корябин
Фото из личного архива певца
На правах рекламы:
Приглашаем вас на форум программистов и системных администраторов: http://www.cyberforum.ru/. У нас вы сможете получить бесплатную помощь в решении задач по программированию, устранить проблемы с компьютером и операционной системой.
