В БЗК завершился Фестиваль Дмитрия Шостаковича
Право сыграть финальный аккорд в этом четырехмесячном марафоне, организованном Московской филармонией, было отдано Валерию Гергиеву и оркестру Мариинского театра. Гергиев продирижировал Одиннадцатой и Четырнадцатой симфониями, объединенными темой смерти. В концерте они прозвучали в обратной хронологической последовательности. Вначале камерная по составу Четырнадцатая, созданная в 1969 году.
Пожалуй, прежде всего имеет смысл оценить работу солистов — сопрано Ольги Сергеевой и баса Михаила Петренко. Их роль в этой симфонии-кантате — ведущая. И если в технологическом плане к ним особых претензий не было, то в художественном отношении их интерпретация музыки Шостаковича не стала потрясением. Как-то слишком спокойно, почти эпически они вели повествование, отстраняясь от личного соучастия в поединке со смертью. Примерно та же картина наблюдалась и в игре оркестра. Маленький состав (19 струнных и большая группа ударных) требовал от дирижера тщательной детальной проработки партитуры и, главное, четкого исполнительского плана, касающегося распределения контрастов, кульминационных зон и т.д. Здесь далеко не все выглядело убедительно, и, главное, не получился конец симфонии, где автор предписывает, между прочим, нюанс три (!) форте. Ни певцы, ни оркестр не взяли этот барьер, и течение музыки оборвалось на полуслове.
Во втором отделении картина разительно изменилась, и Одиннадцатая симфония (1957 год) прозвучала победоносно, на едином дыхании. Конечно, это сочинение совсем иного характера, более внешнее по выразительным средствам. Тем не менее, рассматривая ее на расстоянии почти 50 лет с момента создания, понимаешь, что симфония сопоставима с шекспировскими хрониками. События 1905 года, о которых повествует ее программа, опора на тематизм революционных песен позволили композитору, а вслед за ним и маэстро Гергиеву воссоздать настоящую драму. Вероятно, общечеловеческий пафос оказался в данном случае дирижеру ближе личностных переживаний Четырнадцатой симфонии.
В Одиннадцатой симфонии чувствовался нерв, от Гергиева шла сверхэнергетика, и, в свою очередь, музыканты играли с максимальной отдачей, а в разработке второй части — «9 января» — мощность децибелов даже зашкаливала, настолько яростно скандировал оркестр. Далее в той же части очень хорошо прозвучала и знаменитая тема «Дворцовой площади» с ее нарочитой холодностью и «разреженным» звучанием. Тут она обрела потусторонний характер, словно символизируя собой образ Петербурга, города призрачного и фантасмагоричного, каким его видели многие русские литераторы.
И уже совсем не по-революционному вышла «Варшавянка» в финальной части («Набат») симфонии. Саркастичные, колкие интонации — именно так услышал ее Валерий Гергиев, решительно перечеркнув традиционные аллюзии противостояния буржуазии и пролетариата. Такая концепция симфонии, где цитаты предстают очищенными от своего первоначального контекста, хорошо вписываются в тенденцию самого Гергиева ставить музыку Шостаковича вне политики, отыскивать и «вытягивать» на первый план ее вневременные смыслы.
Евгения Кривицкая
