Звёзды оперы: Паоло Сильвери

Паоло Сильвери

Певец, сделавший три карьеры

Бурная Одиссея в поисках собственного голоса – Ошибочные суждения великих маэстро – "На ринг, чтобы заработать на жизнь" – "Семь бесполезных лет в консерватории" – "В Риме своими петухами я заставил смеяться короля и Муссолини" – После трудной карьеры баса успех как баритона и тенора.

– Наверное, я единственный певец, который сделал три карьеры: как бас, баритон и тенор, – говорит Паоло Сильвери. – Главная, несомненно, это карьера баритона, но я немало сделал и в двух других: басом я пел несколько лет в римской "Опере", а тенором исполнял такие трудные оперы, как «Отелло».

Паоло Сильвери — знаменитейший оперный артист в сороковые и пятидесятые годы, на которые приходится время его карьеры баритона.

Он восхищал не только голосом, но и необыкновенной способностью воплощаться в своих персонажей. Его трактовки, непроизвольные, интуитивные, подсказанные великой любовью к музыке, до сих пор неповторимы.

В книге "Вокальные параллели" Джакомо Лаури-Вольпи помещает Паоло Сильвери в главу "Певцы-актёры", а Анджело Згуерци писал о нём:

"У Сильвери голос с красивым звуком, широкий, подвижный, протяжный, безупречной школы. Это баритон, который идеально продолжает традиции, восходящие к Тальябуэ, Галеффи, Де Лука, и по некоторым особенностям модуляции к Маттиа Баттистини".

Сильвери живёт в Риме в музыкальной семье. Его сын Джулиано – директор консерватории в Пескаре. Он женат на болгарской пианистке Майе Самаргиевой. Дочь Сильвия, сопрано, замужем за баритоном.

– И моя жена, Делия, тоже музыкант, – сообщает Сильвери, – превосходная пианистка, она помогала мне учить оперы, особенно когда бывал абсолютный цейтнот времени, а это в моей карьере случалось часто". – Он улыбается. Зажигает сигарету и продолжает: – Когда думаю о своём прошлом, о том, как жил и что делал, чтобы утвердиться в искусстве, мне кажется, будто вижу плохой сон.

Я родился в Офене, в провинции Акуила, в крестьянской семье. В начальной школе учился хорошо, и отец хотел, чтобы я продолжал образование, но в Офене не было высшего учебного заведения. После начальной школы я поступил в религиозный колледж. Проучился там несколько лет и вернулся домой, так и не закончив его. Мне нужно было начать зарабатывать на жизнь, но я совсем ничего не умел делать и не имел никакого документа о своём образовании. У себя в городке я чувствовал себя как выброшенная на берег рыба, у меня не нашлось здесь ни одного друга. Я перебрался в Акуилу и научился портновскому ремеслу. А по субботам и воскресеньям, чтобы получить несколько лир, я работал брадобреем.

Однажды в парикмахерскую зашёл древний старик с лицом, изборождённым глубокими морщинами. Я намылил ему лицо и в рассеянности принялся брить его весьма энергично, совсем не думая о морщинах. Старик испустил жуткий вопль, и я увидел, как пена окрасилась кровью. Меня в ту же минуту выгнали вон, и пришлось даже спрятаться, потому что старик хотел убить меня.

В то время я посещал гимнастический зал в Акуиле, занимаясь там боксом. У меня неплохо получалось, так как я отличался напористостью. В стремлении утвердиться в жизни и как-то решить свои финансовые проблемы я стал боксировать особенно активно. Я победил на областных соревнованиях и записался на участие в чемпионате страны. И очень рассчитывал на успех и в этот раз.

Я готовился очень серьёзно, и все говорили, что выйду победителем. Но на отборочных соревнованиях мне попался один мерзкий тип, который сломал мне нос. Целый месяц я не мог выйти на ринг и потерял возможность утвердиться в национальном чемпионате.

Расстроенный, я бросил бокс и уехал из Акуилы. Перебрался в Рим. В столице нашёл себе работу портным с зарплатой в девять лир в день, а дешёвенький пансион, где я снимал комнату, обходился в десять лир в день. Чтобы свести концы с концами, вечером я подрабатывал дамским парикмахером, официантом в ресторанах и рассыльным: развозил на велосипеде вино и оливковое масло.

Однажды мне позвонили из дома и сообщили, что скончался один мой дядя. Я вернулся в родное село. Во время траурной мессы я пел в церкви. Пока провожали гроб на кладбище, я заметил, что окружающие говорили обо мне. Всех поразил мой голос. По окончании похорон состоялся семейный совет, и родственники единодушно решили, что я должен учиться музыке. Никто, однако, не объяснил, где взять деньги на обучение.

В Риме преподаватели музыки стоили целое состояние. Я обратился к одному старичку, маэстро Луиджи Перуджини, в прошлом преподавателю оперного вокала, который жил в пансионе монахов-доминиканцев. "Спой мне что-нибудь", – попросил Перуджини, выслушав мою историю. Я спел какую-то песенку. "Какой-то голос есть, но он ещё весьма неопределённый, – заключил он, – наверное, у тебя баритон. Приходи ко мне, я дам тебе несколько уроков".

Спустя примерно два месяца, старый маэстро сказал мне: "Будешь продолжать занятия, станешь неплохим певцом". Но мне пришлось прервать учёбу, ибо меня забрали в армию. Служил я в Турине, где сразу же стал искать преподавателя пения. Хорошие педагоги стоили дорого.

Я договорился с одной хористкой из театра "Реджо", которая давала уроки за несколько сольдо. Она ничего не понимала в голосах, и оказалась моей бедой. Я пел и продолжал пускать петухов. После таких занятий, возвратившись в казарму, я плакал оттого, что видел, как исчезают все мои мечты.

Когда военная служба закончилась, я вернулся в Рим и поспешил к старому маэстро. Он послушал меня и с огорчением проговорил: "К сожалению, от твоего голоса ничего не осталось. Тех немногих нот, которые я научил тебя брать, больше нет. Всё надо начинать сызнова".

И я снова стал заниматься с ним. Ему исполнилось восемьдесят пять лет. "Я могу умереть не сегодня, завтра, – сказал он как-то после урока, – и ты останешься без педагога. Надо поступить в консерваторию, тогда у тебя будет хороший и постоянный учитель".

Чтобы попасть в консерваторию, предстояло выдержать вступительный экзамен. Мой старый учитель подготовил меня. Однажды он сказал мне: "Иди на экзамен, и когда тебя попросят петь, пой только вот этот вокализ: от си бемоль до ми бемоль. Пока что у тебя нет других нот в горле. Если там окажутся умные люди, они примут тебя".

Я отправился в консерваторию и выполнил указания моего учителя. "Разве ты не знаешь какую-нибудь песню, арию или простенький мотив?" – спросили экзаменаторы, выслушав мой вокализ. "Нет", - ответил я. Они записали меня в лист ожидания.

Не знаю уж каким чудом, но меня приняли. Я был счастлив и уже видел себя признанным артистом. Моим преподавателем пения оказался некий Фоа, парижанин. Едва прослушав меня, он сказал: "У тебя бас" и стал заставлять меня петь этим голосом. Я рассказал обо всём моему старому учителю. "У тебя баритон, – возразил он, – и ты должен петь баритоном". Многие месяцы я учился в консерватории как бас, но как баритон у Перуджини.

Однажды старичок, ужасно разгневавшись, пришёл в консерваторию к маэстро Фоа: "У Паолино баритон", – твёрдо сказал он. Фоа с сочувствием посмотрел на старика: "Для меня он пустой звук. Он может отправляться отсюда куда угодно. Он никогда не станет даже хористом".

Эти слова убили меня. Я не решался больше приходить на занятия и попросил несколько месяцев, чтобы поразмыслить. Маэстро Джузеппе Муле, директор консерватории, понял меня и пошёл навстречу. Пять месяцев я вовсе не занимался. Однажды один приятель подсказал мне посоветоваться с великим басом Надзарено де Анджелисом, жившим в Риме. Даже написал рекомендательное письмо, и прославленный певец оказался очень внимателен.

Он пришёл ко мне в пансион, где я жил, вместе со своим аккомпаниатором. Де Анджелис попросил меня исполнить несколько баритональных арий и несколько басовых. Потом заключал: "У тебя нет верхов, значит у тебя бас".

Я вернулся в консерваторию. Фоа велел мне спеть гаммы, желая понять, что же я сделал за эти пять месяцев. Я чувствовал себя ужасно: фальшивил, хрипел, задыхался, не мог взять ни одной ноты. Мои товарищи по классу умирали от хохота, и Фоа тоже развлекался.

Я продолжал заниматься ещё почти целый год, так ничего и не решив для себя. Во время пасхальных каникул 1938 года Фоа несколько раз приглашал меня к себе домой. Он разучивал с одной сопрано и тенором Реквием Верди, и ему требовался бас для ансамблевых эпизодов.

В понедельник после Пасхи маэстро позвонил мне, приглашая на репетицию. Я пришёл. Подойдя к дверям, услышал, что в квартире громко, на полную мощность звучит радио. Я постучал. Никто не ответил. Толкнул дверь и вошёл. Передо мной открылась ужасная картина: Фоа лежал на полу в луже крови. Он выстрелил себе в голову. Возле трупа сидел сиамский кот и не давал никому приблизиться к нему.

В консерватории место Фоа занял Риккардо Страччари, известнейший баритон. "Вот это человек, который меня поймёт", – подумал я. Но и Страччари заключил: "У тебя нет верхов, значит у тебя бас", и я продолжал заниматься как бас.

Летом римский оперный театр объявил конкурс. Я принял в нём участие и победил, получив стипендию как бас. Я стал заниматься на курсах усовершенствования и дебютировал в небольших партиях. На следующий год руководители театра спросили меня, соглашусь ли я поступить в театр на второстепенные партии. "Стипендия – тысяча лир в месяц, – сказали мне, – мы предлагаем тебе три тысячи". Я согласился, и так началась моя карьера.

Я пел в римском оперном театре четыре года, исполняя различные оперы. Я вполне прилично справлялся со своими партиями, но у меня часто бывали проблемы с голосом, и я нередко пускал петуха. 9 мая 1942 года оказался чернейшим днём для меня. В оперном театре давали грандиозный спектакль «Аида» в честь Империи. Пели Джильи, Канилья, Пазеро, Беки и Педерцини. Имена самые прославленные.

Я пел партию Фараона. В партере сидели важнейшие особы: королевский двор в полном составе и Муссолини со всей своей свитой. Мне тоже захотелось не ударить в грязь лицом. Хорошо подготовив партию, постарался спеть как можно лучше. В сцене триумфа, когда Фараон поёт: "Радамес, родина всем обязана тебе. Рука Амнерис будет тебе наградой и со временем станешь властителем Египта", я несколько раз дал такого ужасного петуха, что публика просто покатилась со смеху. Смеялся даже сам дуче. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Тогда же я поклялся самому себе, что больше не открою рта ни в каком театре даже за всё золото мира.

Вернувшись домой, решил поменять профессию. К этому времени я уже женился, и у меня рос сын. Я должен думать не только о себе, но и о семье. Чем я мог заняться в свои почти что тридцать лет? Единственная работа, на которую я теперь способен, это пение. "Буду баритоном, – сказал я сам себе и снова начал заниматься самостоятельно.

Прошёл почти год. Однажды мне позвонили из оперного театра и предложили контракт на два месяца. "Я готовлюсь петь баритоном, – ответил я, – не хочу больше исполнять басовые партии". "Но нам сейчас нужен бас, – сказали мне, – если согласишься, потом дадим тебе и баритональные". Я пребывал в полной нищете, крайне нуждался в деньгах. И согласился при условии, что на афише не будет стоять моё имя. Спел в нескольких спектаклях, и всё прошло хорошо.

Когда минули два месяца, я ожидал, что театр сдержит своё обещание и даст мне дебютировать в качестве баритона, но мне поручили роль Сэмюэля в опере «Бал-маскарад», а это партия баса. Я стал скандалить с художественным руководителем театра маэстро де Фабритиисом. "Вы хотите погубить меня! – вопил я. – Знаете, что у меня баритон, и я занимаюсь как баритон, а продолжаете давать мне басовые партии!" "А что ты знаешь из баритонального репертуара?" – поинтересовался Де Фабритиис. "Разные оперы", – ответил я. "«Травиату» знаешь?" "Конечно!" "Давай послушаем второй акт". Маэстро сел за рояль. "Хорошо, – сказал он, когда я закончил, – сегодня вечером будешь дебютировать в «Травиате»".

Бесконечно обрадованный столь неожиданным подарком судьбы, я помчался к моему старому учителю Луиджи Перуджини, к единственному человеку, который всегда утверждал, что у меня баритон. В его комнатке в пансионе монахов-доминиканцев находились какие-то люди. Маэстро лежал при смерти. Я подошёл ближе и сказал: "Сегодня вечером дебютирую как баритон". Он посмотрел на меня уже гаснувшим взором и скончался на моих руках.

В тот вечер я пел с огромной печалью в душе. Его смерть стала для меня потерей родного отца. Я думал о моём старичке, и мне не было никакого дела до спектакля. Однако успех оказался ошеломляющим. Все изумлялись. Публика аплодировала без конца, и руководители театра поспешили заключить со мной контракт на другие оперы.

Через десять дней маэстро Фабритиис спросил, знаю ли я «Валли» Каталани. Я сказал да, но соврал. Всю ночь я учил оперу вместе с женой и на следующий день вечером дебютировал в ней. Потом сразу же спел «Севильского цирюльника», причём спектакль оказался необыкновенный, потому что в нём участвовал и отец моей жены, знаменитый бас Джулио Чирино, исполнявший главную мужскую партию на премьере «Пеллеаса и Мелисанды» под управлением Тосканини в "Ла Скала". За короткое время в мой репертуар вошло семнадцать опер.

После Рима меня приглашали во многих другие итальянские театры. А когда попал в "Сан-Карло" в Неаполе, меня узнали и за рубежом, потому что в 1946 году я ездил с этим театром на гастроли в Лондон, где мы выступали в "Ковент Гарден". Я пел партии Марселя в «Богеме», Фигаро в «Севильском цирюльнике», Тонио в «Паяцах», Скарпиа в «Тоске».

Публика и газеты, казалось, сходили с ума от моих выступлений. Директора театров предлагали сказочные контракты. В "Ковент Гарден" мне предстояло принять участие в «Риголетто», но на английском языке. Я ни слова не знал по-английски, и всё же согласился. У меня оставалось двадцать шесть дней, чтобы выучить оперу. Но ещё раньше мне предстояло провести шестнадцать спектаклей в термах Каракаллы. Я сумел со всем справиться и оказался первым из певцов, который исполнял в "Ковент Гарден" «Риголетто» по-английски. Успех незабываемый. Сразу после этой оперы я пел в «Трубадуре» по всему миру

Из "Ковент Гарден" я перешёл в "Метрополитен" и другие крупные американские театры. В январе 1949 я приехал в Милан, где заключил контракт с "Ла Скала" на четыре представления «Фаворитки». В Милане я оказался под вечер, смертельно усталый, так как ехал из Лондона на машине. Я сразу же подъехал к театру посмотреть расписание репетиций. Оказалось, что следующий день у меня свободный. "Слава Богу, – вздохнул я, – смогу поспать подольше".

Когда уже садился в машину, собираясь отправиться в гостиницу, меня вдруг окликнул маэстро Де Сабата: "Вы – Паоло Сильвери?" "Да, это я, маэстро", – ответил я и горячо пожал ему руку, потому что очень уважал его. "У нас неприятность, – сказал он, – Джино Беки нездоров, а сегодня объявлен «Трубадур». Вы должны помочь нам". Я чуть было не упал. "Прощай отдых", – подумал я. "Надо проверить голос, ведь я целый день провёл за рулём", – ответил я и прошёл в театр в одну из репетиционных комнат. Голос звучал нормально, и я согласился. До этого вечера я ещё никогда не видел сцену "Ла Скала".

Через неделю пел «Фаворитку». Джино Беки, который в это время пел и в «Отелло», снова заболел, и я заменил его в партии Яго, выучив её за полтора дня. В те месяцы в "Ла Скала" готовились чествовать Джордано, скончавшегося год назад. Я пел в «Андре Шенье» с Дель Монако, Тебальди и Барбьери. Я собирался спеть в "Ла Скала" в четырёх спектаклях «Фаворитки», но за два месяца принял участие в тридцати восьми.

Пока пел в "Ла Скала", меня пригласили в Рим. Леонард Уоррен, исполнявший в римской "Опере" партию Риголетто, внезапно заболел. Я отправился в столицу самолётом, переоделся в туалете, загримировался в машине, пока меня везли из аэропорта в театр, и сразу же вышел на сцену.

Лет пятнадцать моя жизнь протекала примерно в таком же ритме. В 1951 году, когда отмечалось пятидесятилетие со дня смерти Верди, я провёл сто семьдесят восемь спектаклей, не считая генеральных репетиций и концертов. Одновременно снимался в кино. Одна американская киностудия ангажировала меня для семи фильмов в год.

Среди прочих помню киновариант «Фаворитки». Режиссёр представил мне несколько молодых актрис и попросил выбрать из них ту, которая, по моему мнению, больше всего подходит на заглавную роль. Моё внимание привлекла одна девушка с довольно пышными формами, какими-то странными глазами, и я выбрал её. Её звали София Лаццаро, которая потом превратилась в Софию Лорен.

Однажды, в ноябре 1956 года, я собирался лететь в Америку вместе с Гвидо Кантелли на серию концертов. Я заблаговременно вызвал такси и отправился в аэропорт, но из-за какого-то дорожного инцидента возникла большая пробка, и нам пришлось долго стоять – невозможно проехать ни вперёд, ни назад. Я нервничал, весь взмок от волнения, не мог же я опоздать на этот рейс, не должен. Наконец, такси довезло меня в аэропорт. Самолёт уже включил двигатели. Я умолял стюардессу пустить меня на борт, но бесполезно. Пришлось заказать билет на следующий день и вернуться домой.

Наутро я узнал, что самолёт, на который я не попал, потерпел в Париже аварию. Погибло тридцать четыре человека. По радио сообщили, что в числе жертв катастрофы оказались маэстро Кантелли и баритон Паоло Сильвери – ведь моё имя осталось в списке пассажиров. Это оказался ужасный для меня удар. Мы стали большими друзьями с Гвидо Кантелли, и я решил, что больше не буду петь. Я быстро завершил всё, что ещё оставалось по контрактам, и ушёл со сцены, целиком посвятив себя преподаванию.

Но моей карьере не суждено было завершиться. Среди моих учеников имелись тенора. Занимаясь с ними, я заметил, что с лёгкостью беру ноты, типичные для теноровых связок. И сам начал заниматься в этом направлении, просто из любопытства. В 1949 году, проходя партию Дездемоны с одной сопрано, выучил партию Отелло. Певице предстояло петь в Дублине, и она предложила меня своим партнёром.

Руководители театра приехали послушать меня и подписали со мной контракт на «Отелло». Я дебютировал в Дублине 30 мая 1959 года. На премьере собралось много журналистов. Успех оказался огромный, возможно, самый замечательный за всю мою карьеру.

Когда я вернулся в Милан, Гирингелли предложил мне заменить Ди Стефано в «Кармен», на сцене "Ла Скала", но я уже не мог позволить себе пойти на такую авантюру, как бывало в молодости, и не согласился. Чтобы удовлетворить моих поклонников, а также оживлённый интерес, возникший к моему имени, я согласился выступить с концертом на радио, и он имел огромный успех.

Между тем супруг Марии Канильи пригласил меня в Барселону петь в «Макбете». И я вернулся к карьере баритона и оставался на сцене ещё много лет. Моя дочь Сильвия вышла победительницей конкурса в Сполето, и мы вместе с нею пели «Риголетто». Свой последний в жизни спектакль я исполнил именно с нею, и костюм вердиевского горбуна надел тогда в пятьсот пятый раз.

– А басом вы больше не пели?

Когда пел баритоном, иногда брался и за басовые партии. В Лондоне чередовал «Риголетто» с «Борисом Годуновым» Мусоргского.

– Сколько опер насчитывается в вашем в репертуаре?

– И современных, и классических – сотня наберётся.

– С тех пор, как ушли со сцены, вы всё время преподавали?

– Практически да. Музыка — единственное занятие в моей жизни. Я написал также несколько песен. Одна из них – «Без тебя» – к тому же принесла мне немалый доход, потому что её записал на пластинку даже Беньямино Джильи.

– Со своими коллегами у вас всегда складывались добрые отношения?

– Когда я жил в бедности, и никто меня не знал, никому не было до меня дела никакого дела. А когда стал знаменитым, обрёл много друзей. После смерти Риккардо Страччари, его вдова прислала мне вот такую записку: "Любимому ученику моего мужа выпала честь оплатить счёт в бюро похоронных услуг". Я не считал себя учеником Страччари, который ничего не понял в моём голосе. Но счёт всё равно оплатил – сто семьдесят три тысячи лир.

Я всегда слыл очень общительным человеком и потому у меня со всеми складывались хорошие отношения. Как видите, – заключил Сильвери, – моя жизнь оказалась сумбурной и полной приключений. Мне немало досталось в этой юдоли бедствий, но и больших радостей тоже могу насчитать немало. Я жил на энтузиазме, и доведись мне вернуться в прошлое, нетрудно было бы повторить всё сначала.

Перевод с итальянского Ирины Константиновой

Отрывок из книги Ренцо Аллегри «Звезды мировой оперной сцены рассказывают» любезно предоставлен нам её переводчицей

реклама

вам может быть интересно

От Эркеля до Кальмана Классическая музыка
Войти во вкус... Классическая музыка