Анастасия Вертинская вновь появилась на театральной сцене в прошлом сезоне после пятнадцатилетней паузы.
В пьесе М. Курочкина «Имаго» по мотивам «Пигмалиона» Б. Шоу она сыграла Элизу Дулиттл. Вернее, модификацию Элизы, потому что само «Имаго» — некий парафраз знаменитой пьесы, бессмысленный и беспощадный. О спектакле Нины Чусовой тогда писали много разного. И лишь в одном сошлись бесспорно: Вертинская была потрясающа! Молода, очаровательна, технически безупречна и отчаянно смела.
Пятнадцать лет паузы, после чеховских, мольеровских и шекспировских женщин во МХАТе и Современнике, актриса прервала, в сущности, авантюрой, лихим антрепризным предприятием. Однако она сумела и украсить его, и заявить о собственном совершенно неисчерпанном артистизме. Ее знаменитые коллеги-мужчины, не скупясь на комплименты, дружно употребляют один и тот же эпитет: «мужественная». И это — в адрес едва ли не самой женственной актрисы и нашего кинематографа, и нашего театра.
Однако приглядитесь — не таким уж он, этот эпитет, покажется неожиданным. Аристократическая хрупкость Вертинской, совершенная, чуть приправленная восточной специей красота никогда не служили у актрисы предметом эксплуатации. Ее игра во все времена, начиная с Ассоль (ей было во время съемок «Алых парусов» всего 15 лет) и вплоть до Эльмиры во мхатовском «Тартюфе» режиссера Анатолия Эфроса, являлась уникальным сплавом природной естественности и врожденного чувства стиля.
Тут, конечно, порода, унаследованная от родителей: «русского Пьеро» Александра Вертинского и грузинской княжны Лидии Циргвава. Ген, обусловивший не только внешние черты, но и некий особый духовный строй: с грустным флером эмигрантского Парижа, с изыском декаданса, с южной непокорностью характера, с природным знанием цены самой себе.
В советском кинематографе такая актриса, конечно же, предназначалась на роли «иностранок». К таковым можно с равной степенью справедливости отнести и Гуттиере из «Человека-амфибии» и Офелию из «Гамлета». Разумеется, не по художественной значимости материала, а по загадочному очарованию облика.
Советские девочки воспринимали Вертинскую не иначе как принцессу. Между тем комедия давалась Вертинской столь же точно и легко, как драма, сказка и даже трагедия. В спектакле англичанина Питера Джеймса «Двенадцатая ночь», шедшем в Современнике, она играла Оливию очень смешно. Но в компании своих блестящих и не менее смешных коллег она выделялась необыкновенной воздушной легкостью, грацией растерянного хрупкого существа.
Вертинская как никто умеет сыграть жеманство, ни секунды при этом не жеманничая, лень и негу аристократки — не изображая, не «водевильничая», а только лишь свободно купаясь в том, что дано ей природой. Таковы и мольеровская Эльмира, и Мона в телефильме М. Козакова «Безымянная звезда», и даже Елена Андреевна в «Дяде Ване» О. Ефремова.
В 80-е годы она покидает ефремовский МХАТ. Вместе с ней из театра уходит особый тип героини, где несоветский, небудничный шарм сочетался с вполне очевидной рефлексией отечественной интеллигенции.
Вертинская дает актерские уроки в Оксфорде, в швейцарской киношколе, во французской Чеховской школе, играет в Комеди Франсез. На родине снимается в роли булгаковской героини в картине Ю. Кары «Мастер и Маргарита». Занимается наследием отца. Создает спектакль «Мираж, или Дорога русского Пьеро», где примеривает на себя отцовский облик. Тут вспоминается еще одно ее мужское преображение: Ариэль и Просперо в замечательной эфросовской «Буре», игравшейся в 80-е годы в залах Пушкинского музея. Вертинская создает Благотворительный фонд русских актеров, пишет мемуары и сценарии.
Ее упрямый бойкот сегодняшним формам актерского воплощения пока лишь однажды был нарушен дерзким выходом в «Имаго». Но пришпилить Вертинскую, подобно ее героине на этой фотографии, пока не удается ни одному из режиссеров.
Анастасия Каминская
