Please do not shoot the pianist. He is doing his best.
Оскар Уайльд
5 декабря в Малом зале Московской государственной консерватории состоялся клавирабенд Михаила Плетнёва из серии концертов к 85-летию Л. Н. Власенко, в которой выступают бывшие подопечные Льва Николаевича — в свою очередь ученика легендарного Я. В. Флиера.
У Флиера занимался в консерватории также и Михаил Плетнёв, именно с ним подготовивший программу своих триумфальных выступлений на конкурсе Чайковского 1978 года. С Власенко, который опекал его после смерти Флиера и по классу которого он окончил Московскую консерваторию, Михаил Плетнёв уже в 80-х годах провёл свой первый публичный дирижёрский опыт, аккомпанируя своему старшему коллеге.
Программа выступления Плетнёва была масштабной: две сонаты Моцарта (Es-dur и a-moll) и «Юмореска» Шумана прозвучали в первом отделении, а Английская сюита g-moll Баха и 24 Прелюдии Скрябина — во втором.
Программа выступления хранилась в глубокой тайне до самого момента её обнародования со сцены МЗК,
и когда были объявлены 24 Прелюдии Скрябина, зал дружно ахнул: ведь это та самая таинственная интерпретация, которая не менее неожиданно прозвучала год назад на «Декабрьских вечерах» в музее им. Пушкина в качестве биса! Было интересно сравнить её с ещё более ранней скрябинской интерпретацией Плетнёва, записанной в 90-х годах на компакт-диск.
Все, кто имеет представление о нынешнем исполнительском облике Плетнёва, понимали, что Моцарт и Бах будут существенно скорректированы стилистически, но что Скрябин будет подан так, как будто он не умер 100 лет назад, а дожил до наших дней и самолично играл в полуторастолетнем возрасте, никто не ожидал.
Я вспомнил, как одна из посетительниц прошлогодних «Декабрьских вечеров» рассказывала, что это был такой «поживший» Скрябин. О да! Лучше не скажешь! Как выяснилось, изрядно «поживший».
Моцарт и Бах были поданы чересчур субъективно и даже, пожалуй, более субъективно, чем сонаты Бетховена в недавних концертах, что граничило уже с безвкусицей. Впрочем, для Плетнёва, который ныне «поёт сам себя», это весьма типично:
он играет в духе вульгарного псевдоромантического салона без оглядки на композиторский стиль,
без оглядки на опыт исторически достоверного исполнительства — уртексты ему не указ, как и трактовки выдающихся знатоков старинных стилей. В этом смысле нынешняя пианистическая деятельность Плетнёва смыкается с волюнтаризмом Г. Гульда и может быть без обиняков названа исполнительским произволом.
Как относиться к подобным опытам? На этот вопрос нельзя ответить абстрактно, а только на примере исполнения конкретного произведения. К примеру,
«Юмореска» Шумана была самым любопытным и адекватно поданным номером программы.
По крайней мере, субъективистский подход и звуковые изыски, которые демонстрирует ныне Плетнёв, хорошо ложились на авторский стиль Шумана, чего не скажешь о Моцарте и Бахе. В Шумане это было по-настоящему интересно — интимные шевеления, мерцания, колыхания, шептания, шорохи, будто погружение в нирвану; абсолютное отсутствие показной виртуозности, многими другими пианистами здесь демонстрируемой; дифференциация фактурных пластов и в этом смысле — сознательное разделение главного и второстепенного, когда все мелодии и ведущие мотивы выявляются, а орнамент подаётся как нечто второпланово-необязательное и лишь создающее фон.
Это было очень удачно сделано. В такой подаче сразу выявляется место тех или иных фактурных деталей и композиторских решений и приёмов в составе целого, как на картине выдающегося художника: туманная даль, более прописанная близь, обозначенный меткими штрихами передний план, но всё зыбко и как бы погружено в мягкий свет и источает душистый аромат.
На мой взгляд, программа концерта была перегружена, как это вообще типично для последних клавирабендов Плетнёва, тем более, что всё выглядело единообразно. Чему-то плетнёвская манера подошла, а чему-то и нет — по-моему, большинству произведений не подошла.
Такая программа, если добавить бисы, тянет на два концерта!
Публика разошлась около 22 часов! К тому же перед началом вечера, ближе к 19 часам, было объявлено, что Плетнёв застрял в автомобильной пробке, поэтому концерт был задержан на полчаса, и слушатели сидели, стояли, гуляли, скучая, по рекреации и ждали концертанта. Казалось, вернулись времена Софроницкого.
Как это типично для него в последние годы,
Плетнёв играл неряшливо, на всём лежала тень какой-то необязательности и даже больше — то ли лени, то ли тоски и смертельной усталости.
Жизненный тонус был близок к нулю.
Второе отделение началось с Английской сюиты g-moll И.С.Баха. Абсолютно в таком же ключе сыграл эту вещь в Москве в прошлом сезоне Пётр Андершевский, и в этом свете абсолютно ясно, что Плетнёв примыкает к некоему общеевропейскому движению стилистически-субъективистского обезличивания исполняемого.
Интересно отметить, что если Андершевский, также демонстрировавший крайний субъективизм, всё же сумел создать ощущение хрупкости цивилизационных достижений и этим как бы призывал ими дорожить и беречь их (симптоматично, что и он оказался сильнее всего в Шумане!), то
Плетнёв своим исполнением создаёт крайне депрессивную атмосферу полной безнадёжности и беспросветности:
дескать, всё пропало, всё гибнет, так зачем стараться, зачем добиваться пианистического совершенства, зачем воплощать какие-то стили, заботиться об исторической достоверности? Играть, как хочется, как самому нравится, — вот идеал, и пускай всё летит в тартарары.
По окончании концерта Плетнёв положил все вручённые ему цветы под портретом Власенко, размещённым на сцене — хотя я считаю, что настоящим наставником Плетнёва, поставившим его на ноги и раскрывшим перед ним профессиональные горизонты, был всё же Флиер.
Выступления Плетнёва оказывают на меня самое отрицательное воздействие:
после них жить просто не хочется — нападает дикая тоска, хандра, болит голова, ощущается моральный упадок. Воистину, искусство — это страшная сила!
С любопытным расчётом была выстроена и программа клавирабенда: в начале каждого отделения одну-две больших вещи Плетнёв «швырял под рояль», а на завершающей, которая гораздо лучше соответствует его нынешней исполнительской стилистике, «отводил душу».
Сам собой возникает вопрос: а стоило ли приносить в жертву Моцарта и Баха, а на предыдущем концерте — Бетховена? Быть может, нужно отбирать для исполнения лишь ту музыку, которая хоть как-то ложится на подобную манеру игры? Ведь Чайковского, Шопена и Шумана в такой подаче можно слушать! Зачем же издеваться над старинной музыкой, налагая на неё печать упадочничества, немощи и собственной мрачной экзистенции?
Я уже отмечал выше, что
плетнёвский Скрябин выглядел как смертельно уставший от жизни пенсионер федерального значения,
родившийся в позапрошлом веке при царе Горохе: если в первой прелюдии ещё ощущался свежий воздух радостного освобождения от только что отзвучавшего выморочного Баха, то дальнейшие номера постепенно и всё больше и больше увязали в трясине безысходности. Отдельные прелюдии, эмоционально и в плане самодостаточной звуковой красоты приподнимаемые над окружением, не могли сделать погоды, и общее впечатление от скрябинских 24 Прелюдий было удручающим — казалось, что Плетнёв еле-еле доиграл опус до конца.
Бисов не было. Соседи по залу уверяли, что Плетнёв плохо себя чувствует, нездоров. Если бы я не слушал предыдущих его двух клавирабендов, я бы поверил в это, но теперь я уверен, что это не болезнь и даже не просто стиль игры, а стиль жизни. Впрочем, тщательно культивируемая болезненно-утончённая капризность — это и есть стиль жизни.
На концерте присутствовало множество студентов консерватории, которых в перерыве пустили в зал, и мне интересно, чему они могут научиться на подобных примерах?
Такое ощущение, что Плетнёв один за другим даёт мастер-классы под лозунгом «как не нужно играть классику».
Конечно, отрицательный результат в любой науке, в том числе и в музыкальной — это тоже результат, но я лично считаю для молодых музыкантов полезным после затхлой атмосферы плетнёвских клавирабендов играть в прямо противоположном ключе — в духе молодости, красоты, стилевой гармонии и творческой свободы, не скованной душевными тяготами и чёрными думами исполнителя.
Фото: ИТАР-ТАСС