Выстраивая в своей памяти славный ряд представителей «третьего поколения» классиков русской музыки, последователей «Могучей кучки» и Чайковского, мы с полным правом называем в этом ряду, вместе, с именами Александра Глазунова, Анатолия Лядова, Александра Скрябина, Сергея Рахманинова, также имя Сергея Ивановича Танеева.
В справедливости такого сопоставления едва ли у кого-нибудь могут возникнуть сомнения: и по масштабам своего таланта, и по вкладу в сокровищницу музыки, русской и мировой, и по воздействию своему на современников и потомков — воздействию длительному и благотворному — Танеев, бесспорно, достоин называться классиком нашего искусства, его корифеем. Но вместе с тем сам характер личности музыканта и в равной степени характер его творчества таковы, что эта, казалось бы, бесспорная истина нуждается в постоянном подтверждении и утверждении. Редкая скромность, застенчивость даже была присуща этому человеку, и тень ее словно легла на наследие его, не давая подчас возможности оценить его в полной мере.
Внешне, казалось бы, все обстоит довольно благополучно. Крупнейшие сочинения московского мастера отнюдь не забыты; в оперных театрах ставится (правда, лишь изредка) монументальная опера «Орестея», в концертных залах звучат кантаты «Иоанн Дамаскин» и «По прочтении псалма», симфонии (особенно последняя, Четвертая), Концертная сюита для скрипки с оркестром, многие из камерных ансамблей, хоров. И все же наследие Танеева освоено нашими исполнителями и слушателями далеко не в той мере, в какой оно этого заслуживает. Вот почему 130-летие со дня рождения музыканта, дата в общем-то не вполне юбилейная, представляется все же вполне достаточным поводом, чтобы напомнить читателям об этом художнике, о том, как высоко ценили его многие мастера русской культуры.
Еще совсем молодой Танеев удостоился в 1877 году такой оценки своего старшего друга Петра Ильича Чайковского: «Без преувеличения можно сказать, что в нравственном отношении эта личность есть безусловное совершенство». Три года спустя тот же Чайковский писал ему: «Я ни минуты никогда не сомневался, что вы, наверное, так или иначе будете крупной личностью в сфере русской музыки». Слова эти были сказаны еще до того, как Танеев написал свои лучшие сочинения, но подтвердились еще при жизни Чайковского. Очень скоро Танеев снискал репутацию выдающегося композитора, дирижера и пианиста (он был первым исполнителем почти всех фортепианных сочинений Чайковского), теоретика, педагога.
Авторитет Сергея Ивановича Танеева был исключительно велик. В сущности, именно он, вслед за Чайковским, стал создателем знаменитой московской композиторской школы; у него постигали тайны ремесла такие музыканты, как А. Скрябин, С. Рахманинов, Г. Конюс, Г. Катуар, А. Гречанинов, Р. Глиэр, С. Василенко, Ан. Александров, и многие другие. «Многие шли к нему за советами, за поддержкой в своих начинаниях и не только в области искусства», — отмечал А. Гречанинов в своих мемуарах.
Авторитет этот базировался не только на высочайших художественных достижениях, не только на энциклопедических знаниях, но и на высокой этической чистоте всего его облика, его гражданской позиции, особенно ярко проявившейся в революционном 1905 году. Именно Танеев первым среди московских музыкантов поднял свой голос против деспотизма, в защиту демократических основ консерваторской жизни. «Мировым учителем» назвал Танеева его петербургский коллега и друг А. К. Глазунов. «Для всех нас, его знавших и к нему стучавшихся, это был высший судья, обладавший, как таковой, мудростью, справедливостью, доступностью, простотой, — писал в своем некрологе Сергей Рахманинов. — Образец во всем, в каждом деянии своем, ибо что бы он ни делал, он делал только хорошо. Своим личным примером он учил нас, как жить, как мыслить, как работать, даже как говорить, так как и говорил он особенно, „по-танеевски“: кратко, метко, ярко. На устах у него всегда были нужные слова. Лишних, сорных слов этот человек никогда не произносил».
Танеев умер, не дожив лишь двух лет до революции, которая преобразила страну, которая сделала возможным практическое воплощение идеалов, ради которых он жил и творил. Но искусство его не ушло в прошлое: как все лучшее, что создала русская культура, оно стало достоянием народа. О значении Танеева для нового — для нашего — времени прекрасно говорил еще 60 лет назад А. В. Луначарский. Многие высказанные им тогда мысли не утеряли своего значения и по сей день, и потому отнюдь не лишне привести здесь некоторые из них.
«Музыкант этот пользуется широчайшей известностью в России и Европе как автор самого глубокого и широко захватывающего ученого труда по контрапункту. Этот труд и весь художественный облик Танеева снискали ему величайшее уважение как своеобразному высшему математику музыки. Но это же обстоятельство послужило к большой недооценке Танеева как творца широкой публикой. Под этим термином я разумею публику, посещающую концерты, интересующуюся музыкой и знакомую с ней, но не принадлежащую к небольшому кругу особо квалифицированных и особо высококультурных в музыкальном отношении лиц. О Танееве прошел слушок, что музыкант он головной, разрешавший свои музыкальные проблемы, как математик задачи, потому-то он-де очень любопытен для цеховиков, но оставляет холодными слушателей. Я полагаю, что для переоценки Танеева надо сделать больше».
Поясняя свою мысль, Луначарский продолжал: «Танеев жил в мире музыки, но он вовсе не смотрел на музыку как на какой-то особый мир, где царствует своя курьезная закономерность. Он не смотрел на нее, как на какую-то замысловатую область высшей математики, как смотрит оторванный от жизни специалист. Танеев был музыкальным мыслителем. Им он был в двух отношениях. Во-первых, он старался сложить свои музыкальные формы в целостное и стройное здание путем глубокого, медленного и уверенного, основанного на колоссальной музыкальной культуре, умственного труда. Во-вторых, он вкладывал в это свое построение продукт своей глубокой и тонкой мысли; в музыкальные формы вкладывалось его собственное миросозерцание, т. е. его мысли о вселенной, о человеческой жизни и т. д. Не думаю, чтобы кому-нибудь даже из равнодушных к Танееву людей пришло когда-нибудь в голову отрицать эту сразу охватывающую вас атмосферу немного строгой и очень сильной мысли, которая царит в его музыке.
Но этого мало. Танеев был человек глубоко сердечный, волнуемый всеми волнениями интенсивной человеческой жизни. Ничего, что жизнь этого старого холостяка с виду была лишена всяких бурь и волнений; и скорбь, и надежда, и негодование, и любовь, и чувство одиночества, и радость общения с природой и людьми, и многое, многое другое заставляло трепетать это твердое, но чуткое сердце, и в молодые годы, когда Танеев выглядел таким богатыренком, и в годы его седой мудрости, когда близко знавшие его готовы были почти преклоняться перед ним, как перед святым учителем жизни. Поэтому безобразным варварством и легкомысленным непониманием веет от суждений о Танееве, как о человеке, лишенном сильных эмоций».
«Танеев мудр; свои переживания он вкладывает в музыку только тогда, когда он уяснил их себе, когда они откристаллизировались в музыкальной стихии. Это не значит, чтобы Танеев представлял схемы чувств — они у него живые. И ведь ни один музыкант не может просто изобразить рыдание или хохот, ни один живописец не может вставить в свою картину свой собственный реальный нос. Музыкальное творчество еще более других требует перечеканки, переплавки в особую золотую монету своего материала. У Танеева — чеканка высокого мастерства, без лигатуры, одновременно и вся насквозь живая, и вся насквозь оформленная».
Свой анализ танеевского творчества Луначарский в той речи (позже переработанной в статью) сопровождает интереснейшими сопоставлениями его с творчеством Скрябина, во многих отношениях являющего собой художественный антипод Танееву; последнего он относил к типу «музыканта-архитектора». Не имея возможности привести здесь эту замечательную работу революционера-мыслителя, мы горячо рекомендуем читателям познакомиться с ней (она была переиздана в сборнике статей А. В. Луначарского «В мире музыки»). Здесь же ограничимся лишь выводом, который делает автор: «В музыке Скрябина мы имеем высший дар музыкального романтизма революции, а в музыке Танеева высший дар той же революции — музыкальный классицизм».
О том, сколь актуальна эта мысль сегодня, как и на протяжении всего XX века, говорить не приходится. Именно музыка Танеева, с ее классической стройностью и логикой мысли, была и остается одним из мощных «аргументов» в борьбе с разрушительной эстетикой авангардизма, тщетно пытающейся лишить искусство логики и мысли — равно, впрочем, как и чувства. И поэтому особенно актуально звучат ныне заключительные строки той давней статьи Луначарского: «Как строители, как сторонники коммунистического порядка, противники псевдодемократического хаоса капитализма, мы дождемся еще великих песен о строительстве и о согласии народов, но может быть, и в мировой музыке мы с трудом найдем песни такой глубокой, содержательной и строительной мудрости, как те, какими подарил нас Танеев».
Так будем же вслушиваться в эти песни и сегодня, ибо они и поныне не потеряли своих высоких достоинств. Скорее, напротив, в наши дни, когда столь ценится в искусстве подлинная красота и стройность, эти достоинства выступают, быть может, более рельефно, чем когда-либо.
Л. Григорьев, Я. Платек
Источник: «В мире музыки», 1986 г.
