Алексей Скавронский дал концерт памяти Григория Гинзбурга
![Алексей Скавронский](/media/images/publication/thumbnail430_17071305.jpg)
Недавно музыкальная общественность отмечала столетие со дня рождения выдающегося советского пианиста Григория Гинзбурга, лауреата первого Шопеновского конкурса 1927 года. Другой известный пианист, С.Фейнберг, писал о нем: «Это один из крупнейших интерпретаторов романтического стиля. В пианистическом искусстве Гинзбурга сливались воедино не только внешнее совершенство и внутренняя эмоциональная глубина, но и столь редко соединяющиеся качества, как строгая классичность исполнения и подлинное новаторство».
Г.Гинзбург был не только ярким исполнителем, но и замечательным педагогом, воспитавшим в своем классе Московской консерватории таких талантливых пианистов, как Глеб Аксельрод, Сергей Доренский, Алексей Скавронский. В дни юбилея профессор С.Доренский принял участие в конференции, посвященной Учителю и проходившей в Уфе, а его воспитанники Андрей Писарев и Павел Нерсесян — «фортепианные внуки» Гинзбурга — дали в Москве концерты в память Григория Романовича. Завершал юбилейный цикл последний из ныне концертирующих прямых учеников Гинзбурга Алексей Скавронский: в Малом зале консерватории он дал клавирабенд из произведений Шопена.
Как ни странно, столичная пресса, в отличие от периферийной и зарубежной, никогда не баловала Скавронского своим вниманием, а между тем это яркий пианист со своим индивидуальным творческим почерком, большим репертуаром и просветительской устремленностью — именно он один из первых использовал форму концерта «Беседы у рояля», которую подхватили те из его коллег, кто умел не только играть, но и увлекательно рассказывать о музыке.
Скавронский уверенно чувствует себя в различных музыкальных стилях, но особенно тяготеет к романтизму, что и подтвердил шопеновской программой своего концерта в МЗК. Его романтизму свойственны и порыв, и эмоциональные всплески, однако они находятся под постоянным контролем вкуса, чувства меры, классической строгости. Скавронский — романтик классической огранки.
Сегодня, когда у значительной части фортепианной молодежи наблюдается тенденция к безудержному новаторству, вмещающемуся в короткую формулу «играть как можно быстрей и громче», верность традициям отечественной исполнительской школы выглядит своеобразной «новацией наоборот». Сколько раз за последние годы на различных конкурсах мы слышали этюды Шопена, превращенные в спринтерские забеги. Скавронский же прежде всего старается услышать в них биение авторского сердца, движение его мысли. Вот почему шесть этюдов 25-го опуса прозвучали в его концерте как разнохарактерные содержательные миниатюры, в которых виртуозность не била в глаза, а казалась само собой разумеющейся, отчего воздействие ее было художественным, а не спортивным.
Сочетание романтического и классического начал в исполнении Скавронского проявилось и в архитектуре концерта. Он построил его по излюбленной бетховенской формуле «от сумрака через страдание к торжеству света». Сумрачный Полонез ми-бемоль-мажор таил в себе предвосхищение драматических событий, которые нагнетались с каждым проведением основного мелодического эпизода, но Скавронский держал свои эмоции в узде, не забывая и о том, что при всем драматизме Полонез все-таки танец. По музыкальному словарю Гроува, «ноктюрн — это небольшая лирическая пьеса обычно в характере спокойного размышления». Скавронский играл Ноктюрн ми-бемоль-мажор как будто бы в соответствии с определением Гроува, но декламационный диалог мелодии и аккомпанемента не внушал спокойствия, хотя Скавронский вел его сдержанно, без особой «чувствительности». Его рубато (которым пианист уверенно пользовался в рамках авторского темпоритма) таило где-то в своей глубине готовность к грядущим конфликтам, и «небольшая лирическая пьеса» органично подводила к драматическим потрясениям знаменитой Сонаты № 2 си-бемоль-минор.
Это тоже своего рода новаторство: в век безумных скоростей сыграть первую часть без истерики и конвульсий, зато прочувствовав ее взволнованный импульс. Скерцо в трактовке Скавронского еще больше усиливало тревогу — не спасал даже певучий средний эпизод, который звучал под пальцами пианиста по-оркестровому многотемброво. И вот он, знаменитый Траурный марш, уже навязший в зубах от множества профессиональных и ремесленных трактовок. Мне кажется, что Скавронский заслуживает специальной премии за средний эпизод, особенно за выверенную мерность движения аккомпанемента, над которым парила светло-скорбная мелодия. И снова мужская сдержанность чувств, которая кому-то может показаться сухостью, а мне виделась сила воли даже в минуты скорби. Для романтических «бури и натиска» пианист выбрал Балладу № 4 фа-минор. Но и здесь, верный себе, он до поры смирял эмоции и лишь в заключительной части показал, какие бурные страсти кипят в его душе.
Несколько выбилась из общего плана концерта Баркарола, скорее всего, потому, что Скавронский изменил своей проникновенной певучести звука и его форте сделалось излишне плотным и жестким. Зато заключительный Полонез ля-бемоль-мажор предстал во всем блеске своего гордого величия. Он стал кульминацией всей программы, прорывом к свету, продемонстрировав, кроме исполнительского, еще и режиссерское мастерство пианиста.
Евгений Эпштейн