«Паяцы» в Мариинке
Спектакль «Паяцы» — последняя премьера Мариинского театра — начинается весьма заманчиво. На музыку Пролога в зале появляется Тонио в голубом с золотом балахоне и в красных перчатках, проходит на мостик, перекинутый над оркестровой ямой справа, и произносит свой монолог об актерах, которые есть люди из плоти и крови. Завершается монолог уже на авансцене: Тонио эффектно разводит в стороны руки, и становится ясно, что его костюм — точная копия головинского занавеса, который в этот момент служит фоном.
Вроде бы многозначительная заявка. Дальше ждешь ее развития, но, увы, Тонио снимает свой наряд, затем эту груду ткани рабочие сцены как бы невзначай запихивают в сундук и уносят. Похоже, режиссер спектакля Изабель Парсьо-Пьери просто решила напомнить — дело происходит не где-нибудь, а в Мариинском театре, чтоб зритель знал, куда попал.
Напомнить стоило. Понять, что это Мариинка, можно было только по слуху — хорошо звучал оркестр Тугана Сохиева (сбалансированно, внятно, осмысленно, с подробно выигранной фактурой), на высоте с вокальной точки зрения были солисты. А вот при взгляде на подмостки возникало ощущение глубокой провинции тридцатилетней давности. Почти пустое пространство, справа вагончик, преображающийся в сцену, на заднике — жалюзи, с поднятием которых открывается белая стена дома и освобождается проход для непрерывно веселящейся массовки с воздушными шариками.
Мизансцены оставляли впечатление натужного оживляжа, а не смысла. Герои не казались современными, несмотря на джинсовые одежды. С таким же успехом их можно было нарядить в любые другие костюмы и отправить в любое другое время. Действие строго иллюстрировало сюжет без намека на подтекст или какую-либо образность. Все плоско, прямолинейно, с лобовыми мотивировками, а иногда и без оных. Спектакль лишен воздуха, художественного объема.
Кто кого и за что любит или ненавидит, следовало узнавать либо из текста, либо из поведения, построенного на штампах. Уж если Тонио злодей, то выглядел у Валерия Алексеева как Квазимодо: и прихваты у него зловещие, и половину спектакля ходил в красных перчатках — руки у него, мол, окровавлены. Уж если Канио Владимира Галузина страдал, то на всю мелодраматическую катушку — драки и всхлипы, затрещины и крики. Хотя любимец публики Галузин в хорошей вокальной форме, а после знаменитой арии «Смейся, паяц» зал долго не мог успокоиться, партию он провел довольно монотонно почти все время на два форте.
Недда у Татьяны Бородиной предстала нерешительной, вялой, лишенной игривости, а во второй части еще и плохой актрисой — она в качестве Коломбины просто топталась на маленькой сцене вагончика и таращила глаза. Никаких приспособлений, кроме надевания белых чулок с красными подвязками, режиссер для этой героини не придумала — вот она и топталась. Сильвио у Владимира Мороза оказался фигурой ничем не примечательной — сначала мимоходом попытался взять возлюбленную Недду прямо у стены вагончика, а потом быстро подрался и сбежал. Про такого и не подумаешь, что бросится защищать — он и бросился вполне нелепо, откуда-то сбоку. Канио его тут же пришил осколком бутылки, равно как до этого Недду.
Ответ на неизбежный в этом случае вопрос: можно ли таким осколком насмерть двоих порешить, остался на совести постановщиков. Видимо, они вдруг вспомнили о театральной условности... Все было настолько неловко, если не сказать глупо, что тут уж не до сочувствия героям, не до эмоций.
Елена Третьякова
