Ужель та самая Татьяна?

«Евгений Онегин» в постановке Дмитрия Чернякова

Как и положено, в начале сентября Большой театр России открыл очередной сезон. Не традиционным "Иваном Сусаниным" послевоенного образца, как то было на протяжении многих лет, а премьерой: новой версией "Евгения Онегина" Чайковского. После некоторого тайм-аута в прочтении классического наследия русской оперы, который театр взял несколько сезонов назад (тайм-аута, связанного с явными неудачами или полуудачами, которые стабильно преследовали московскую оперу последние лет десять на пути освоения национальной классики), решили прикоснуться к "священной корове" - шедевру Чайковского, искреннему и безыскусному произведению, соединившему в себе творения двух русских гениев.    

Решиться на такое - поступок. Потому, что прежние опыты с русской оперой были не слишком продуктивны. Потому, что "Онегин" - наверное, самая известная русская опера и уж, несомненно, самая популярная в России, на которую все придут без исключения. Наконец, потому, что в репертуаре еще есть классическая версия Бориса Покровского образца 1944 года, на которой выросли все (наверно, теперь уже можно так сказать) поколения любителей оперы и артистов театра.

"Замахнуться на святое" пригласили Дмитрия Чернякова, сделавшего уже в Большом три года назад очень удачный спектакль - "Похождения повесы" Стравинского, но известного более другим - своими весьма спорными, эпатажными прочтениями классических шедевров, такими как "Аида" в Новосибирском театре, "Китеж" и "Жизнь за царя" в Мариинке. Музыкальное руководство взял на себя нынешний худрук Большого Александр Ведерников, несмотря на то, что уже стал общим место тот факт, что русская музыка - не его конек. Был проведен серьезный кастинг, и на главные партии наряду с солистами театра приглашены новые имена как из театров России, так и из-за рубежа. В любом случае ожидалось, что событие будет неординарное.

И вот - свершилось.

Произведение Пушкина-Чайковского весьма необычно для русского искусства. Возможно, поэтому оно и стало чуть ли не его символом. "Онегин" - это высокий романтизм, мир простых, но искренних переживаний. Здесь - наивный восторг перед первым чувством, перед умением держать удар судьбы, перед представлениями о долге и чести. Здесь нет места острому реализму Чехова, психологизму Достоевского или гротеску Салтыкова-Щедрина. Здесь важно внимание к переживаниям героев - но не изощренное копание в них, а тихий восторг перед цельными и глубоко трагическими образами. Ставить "Онегина" поэтому тяжело во все времена - и при Петре Ильиче (не зря сам композитор так боялся в свое время отдавать оперу на профессиональную сцену), и в начале 21 века. Здесь много нужно работать с певцом как с личностью, а не просто с артистом как с материалом, глиной - что хочу, то и вылеплю. Здесь невозможно найти внешне эффектных решений, здесь нужна глубокая работа души, иначе будет просто фальшь. И еще немаловажный момент. При всей незатейливости, несложности (относительной, конечно) вокальных партий на главные роли нужны певцы с определенным опытом, способные выстроить образы, которым бы поверил зритель. И при этом желательно, чтобы артисты были молоды, не слишком старше своих персонажей. Задача почти неразрешимая.    

То, что предложил Большой театр, в корне противоречит вышеизложенному взгляду на "Онегина". Спектакль добротно отрепетирован, везде чувствуется рука режиссера; в нем есть концепция и прорисовка образов; наконец, его просто интересно смотреть - никак невозможно предугадать следующего шага режиссерской мысли - чем-то еще удивит нас господин Черняков? И при всем при этом трудно назвать эту оперу "Евгением Онегиным". Сам дух спектакля, по нашему мнению, во многом расходится с тем, что задумывалось авторами оперы изначально.    

"Онегин" Чернякова - это рассказ о весьма несимпатичном обществе: здесь много злых, равнодушных, саркастичных людей. Гости на ларинском и петербургском балах отличаются лишь стоимостью туалетов - и в провинции, и в столице на сцене мы видим не представителей благородного сословия, дворян, а свору самодовольных, зажравшихся бездельников, которые постоянно пьянствуют, бьют посуду, в прямом смысле слова ржут во весь голос, нимало не считаясь с музыкой Чайковского. Образы героев, практически всех без исключения, весьма далеки от того, что мы привыкли видеть в "Онегине".    

Более-менее узнаваемы Татьяна и Ленский - первая, как и положено, дикарка-интроверт, правда, по Чернякову, с весьма неустойчивой психикой, поскольку легко переключается с истерики с заламыванием рук в состоянии транса; деревенский же поэт в своем романтическом пафосе наивен до глупости. Ольга - злая, истеричная, вульгарная особа, не обращающая на своего жениха ни малейшего внимания, по крайней мере, до момента его убийства.    

Ларина - почти опереточная героиня; это даже не скучающая от безделья русская барыня, а какая-то жуткая смесь владелицы ресторана "Зеленый попугай" из "Принцессы цирка" и Маргариты Павловны Хоботовой из кинофильма "Покровские ворота", лихо "киряющая" стопки с "беленькой" и танцующая в буквальном смысле до упаду. 
Филиппьевна - безусловно, европейская бонна, а не деревенская русская няня а ля Арина Родионовна; видимо, режиссёр скорее всего имел ввиду не ее, а Фанни Дюрбах, гувернантку Чайковского.    

Онегин - сноб и самодовольный нарцисс, причем король положения только в деревенском обществе, в столице же - мелкий, никому не интересный фанфарон. Гремин начисто лишен каких бы то ни было признаков благородства, это - типичный "новый русский", живущий жирно и безвкусно. Такое решение образов часто ставит в тупик зрителя-слушателя: произносимый героями текст никак не вяжется с их действиями, не говоря уже о музыке. Это создает своеобразное напряжение в спектакле - он держит ваше внимание, но каждый следующий сценический шаг, поворот события вызывает скорее досаду, чем удовлетворение. Когда же концепция приходит в непреодолимое противоречие с текстом либретто, то Черняков решается и на коррекцию последнего: вместо "Теперь сходитесь" в сцене дуэли Зарецкий поет "Теперь входите", приглашая всё общество поглазеть на драку друзей-врагов. Именно драку, поскольку никакой дуэли нет и в помине - "дуэлянты" пасуют друг другу охотничье ружье, каждый давая тем самым понять сопернику, что стрелять первым не будет, этот "футбол" в конечном итоге перерастает в потасовку, в которой Ленский погибает от случайного выстрела. Подобных придумок в спектакле масса: вообще остается только позавидовать фантазии режиссера, но порой и ужаснуться - уж слишком ее много. Спектакль полон действия - подумать, сосредоточиться на своих чувствах героям некогда: все мельтешит, движется, постоянно изменяясь. Торжество клипового сознания налицо.    

В спектакле всего две декорации: песочных тонов зала в доме Лариных для первых пяти картин (включая отповедь Онегина "в саду, в аллее" и сцену дуэли), и обитый ядовито-красным бархатом салон для двух петербургских. Надо отдать должное Чернякову, что дизайнер он превосходный - визуальный ряд выстроен со знанием дела. Также стоит отметить великолепную работу со светом, особенно удачную в сцене письма. Все действие разворачивается вокруг гигантского овального стола, который присутствует во всех семи картинах, перегораживая сцену от кулисы к кулисе - очевидный привет из постановки Станиславского 1922 года, которая не так давно еще шла в театре его имени. Наиболее удачной видится сцена письма Татьяны - при всех новаторских изысках она смотрится на одном дыхании и не идет поперек музыки. Здесь интересно выстроена тонко рассчитанная работа со светом, отражающая изменения в настроении героини, а настежь сами собой распахивающиеся окна в момент ее кульминации органично подчеркивают свежесть и силу нового чувства, охватившего Татьяну.    

К сожалению, это - редкое исключение: многие сцены спектакля крайне антимузыкальны. Апофеозом этого выглядит начало шестой картины: под музыку торжественного полонеза мы видим пирующее за все тем же столом светское общество, снующих официантов, нелепого Онегина, не знающего куда себя приткнуть, словом, все, что угодно, кроме полонеза. Более того, бравурная музыка оказывается здесь лишней: она попросту мешает разглядывать все затеи, придуманные на сцене. 
Так же нелепа вся картина ларинского бала, однако в ней есть одна жемчужина: в ее финале к одинокому, всеми оставленному, терпящему издевательские насмешки Ленскому подходит Татьяна и берет его за руку - и щемящее чувство охватывает вас: вот две родственные души, вот, где действительно счастье было б так возможно!    

Второй премьерный спектакль был отдан молодежи. Екатерина Щербаченко (Татьяна), в декабре дебютировавшая Наташей Ростовой в опере вообще и Большом в частности, обладает неоспоримыми достоинствами - помимо молодости и приятной внешности, красивым, крупным голосом и хорошей дикцией. Однако опытности ей сильно не достает: ошибившись со вступлением на фразе "Зачем, зачем Вы посетили нас" она чуть было не погубила ключевую сцену оперы вовсе. Справедливости ради стоит сказать, что финальная картина была проведена уверенно и с чувством, чем певица себя реабилитировала.
Владислав Сулимский, приглашенный на титульную роль из Мариинки, был бледноват и актерски, но особенно вокально: небольшой, неинтересный, заглубленный звук никак не давал его герою встать в центр действия. Роль Ленского поручили молодому австралийцу Эндрю Гудвину - он был, пожалуй, самым живым, искренним персонажем спектакля, игравшим естественно, не натужно. Певец обладает небольшим, скорее камерного плана голосом приятного тембра, прекрасно поет по-русски, однако в целом вокальная школа далека от совершенства, особенно нестабилен верхний регистр. 
Выбор Александра Науменко на роль Гремина удивляет - певец мастеровит и профессионален, однако его высокий, легкий бас плохо подходит к данной партии. 
Превосходно спеты и сыграны были две небольшие роли - Ларина (Ирина Рубцова) и Филиппьевна (Ирина Удалова). Маргарита Мамсирова (Ольга) звучала несколько напряженно, постоянно наводя на мысль, что все-таки лучше эту партию отдавать контральто.    

Александр Ведерников уверенно ведет оркестр от вступления до финала оперы, все добротно, на совесть выучено и отрепетировано, открыты некоторые из традиционных купюр. Однако его прочтение вряд ли можно назвать интересным, и главная претензия - практически полное отсутствие нюансов: пресловутый светлановский "меццофортизм" сильно мешает и слушать, и петь.    

Какой вывод можно сделать в итоге? Большой театр начал переосмысление своего базового репертуара. Следующий на очереди - "Борис Годунов", которым по весне займется Александр Сокуров. Предложенный вариант "Онегина" возможен в качестве эксперимента, вызывает безусловный интерес, однако по сути мало что дает для раскрытия собственно музыки. Даная трактовка слишком уж далека от первоисточника именно не по форме, а по содержанию: вообще, "Онегин" ли это?

реклама

вам может быть интересно