Сергей Арцибашев справлял юбилей
В Театре им.Вл.Маяковского отмечался двойной юбилей его худрука Сергея Арцибашева: 55 лет со дня рождения и 25 лет режиссерской деятельности.
Стало быть, ему было 30 лет, когда он поставил свой первый спектакль — «Надежды маленький оркестрик» в Театре на Таганке. Его и сыграл в юбилейный вечер, причем в первозданном виде.
В 1981 году сам факт выхода такого спектакля был событием. Тридцатилетний режиссер считался непозволительно молодым, так как даже те, кому перевалило за сорок, ходили у власти в «подающих надежды». А тут еще — пьесы С.Злотникова и Л.Петрушевской, поколения так называемой «новой волны» в драматургии, которая трудно билась о гранитные берега государственной цензуры. И Юрий Любимов, державший в тот год творческую паузу, пустил «мальчишку» на сцену Таганки. Это была единственная таганковская премьера того сезона, и тип режиссуры, и интонация, и актерская манера — все в арцибашевском дебюте совершенно выбивалось из привычного стиля уже тогда легендарного театра. Но «хозяин» разрешил, и это был по тогдашним временам поступок.
Спектакль имел большой успех и, естественно, в первую очередь у молодежи. Три новеллы про любовь и два актера — Нина Красильникова да сам Арцибашев — шли в нем одна за другой по принципу — от классики к современной, жестокой пьесе. От стройной и по-чеховски пронзительной истории Александра Володина «Женщины и дети» через емкий, почти эстрадный драматургический скетч Семена Злотникова «Два пуделя» к беспощадной «Любви» Людмилы Петрушевской, где хилые и косноязыкие ростки взаимного чувства продираются сквозь беспросветный быт. Однако в финале этой, черт возьми, все-таки «любви» Арцибашев уносил Красильникову на руках. По сюжету героиня натерла ногу обувью, купленной не по размеру, и, выходит, герой ее пожалел, что вселяло робкий оптимизм. Но это был еще и финал всего спектакля о превратностях любви, и в его заключительном аккорде мужчина носил женщину на руках. Песня Окуджавы «Надежды маленький оркестрик» пронизывала спектакль рефреном. А еще — «Аве Мария» Шуберта. И то и другое — без малейшей выспренности, скорее — с печально-насмешливым лиризмом.
Это была жизнь 80-х годов прошлого столетия, которая располагалась между программой «Время» и сдачей пустых бутылок, посещением выставки картин эпохи Возрождения и стоянием в очередях за колбасой, профсоюзным собранием и консерваторским концертом, туфлями, купленными у фарцовщика, и песнями на кухне под гитару. Эта самая жизнь в арцибашевском спектакле и выплеснулась на сцену без прикрас. И все же это была правда, приподнятая над землей ровно на высоту театральных подмостков. Волшебник Давид Боровский «нарисовал» молодому режиссеру бездонное голубое небо и подвесил на нем подушки-облака. Он поставил в центр железную кровать без матраца, и эта койка стала островком неловких, торопливых свиданий и холодных, одиноких ночей, центром надежды, умирающей последней.
Знала бы та кроватка, какие метаморфозы произойдут с ней двадцать лет спустя на ниве расцветших отечественных антреприз! Как разрастется она в размерах, кочуя из спектакля в спектакль, какими одеялами-покрывалами экипируется, какие звезды первой-второй-третьей величины закувыркаются на ней, усердно изображая «это»!
О том, как облака в нынешнем театре поменялись местами с подушками, можно написать целый трактат. Актриса в володинской новелле трижды переодевается прямо на сцене, и художник по свету целомудренно снижает в эти моменты освещение. О, в 81-м и это было смело! А спустя двадцать лет выглядит как старая, нежная акварель.
До сих пор помню, как Арцибашев жестко и беспощадно «снижал» романтическое от новеллы к новелле. Как жалок, нелеп и смешон был его хозяин черного пуделя в злотниковской пьесе, каким «синим чулком» выглядела Красильникова — хозяйка пуделя белого. Знакомство на собачьей площадке, где живые песики готовы были решить свои проблемы куда быстрее, чем их закоченевшие в комплексах хозяева, игралось актерами всласть, но надежды на happy end было мало. А в «Любви» и вовсе царствовал знаменитый своей беспощадностью «магнитофон» Петрушевской, поймавший убогую мелодию нашей повседневной жизни. И все же сквозь все это рвалась иная кантилена.
Сейчас Арцибашев упорно отворачивается от «новой драмы». Он считает, что в ней нет места человеческим историям. И невольно думаешь, что ему, тридцатилетнему, возлюбившему тексты Петрушевской, старшие товарищи говорили то же самое про ее беспросветные сюжеты. Юбилей в Маяковке справили с помпой: чиновники высоких рангов, речи, цветы, пиджаки, подарки. Если бы они с Красильниковой не сыграли прежде всего этого свой «Оркестрик», и говорить было бы не о чем. Но — сыграли, и — как! С каким блеском, с нежностью какой, с мастерством отменным. «Ретро» происходящего еще больше оттенило стройность и смелость давнего предприятия, изначальную актерскую и режиссерскую незаурядность нынешнего юбиляра.
В одном Сергей Николаевич точно прав. В пьесах, составивших «Оркестрик», бьется и пульсирует подлинная жизнь. Она — о людях, каких большинство, чьи непритязательные истории правдивы и вечны в своей незаметной, но по-человечески ценной сущности. Этот спектакль снова можно включать в репертуар — публика обеспечена. В «новой драме» редко найдешь историю о живом человеке. Здесь больше умозрительных схем со встроенными в них персонажами. Здесь людское «дно» значительно превалирует над «сердцевиной», то есть основной массой народонаселения.
Однако Арцибашеву ли, прожившему в профессии четверть века, не знать, что без новой драматургии вянет живой театр? Что ни Чичиков, ни Карамазовы, ни тем более бродвейский хит не могут все же составить «оркестрик» нового театрального счастья.
Наталия Каминская
