В Москве имя солистки Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова Людмилы Семеняки узнали благодаря двум конкурсам — международному и всеросcийскому. Очень яркое впечатление в прямом и переносном смысле (ее так тогда и называли — солнечный луч или что-то в этом роде) произвело ее исполнение современного номера «Мы» Генриха Майорова. Жизнерадостность ее юной героини, которая, разумеется, должна была верить в светлое будущее и не испытывать никакого дискомфорта в настоящем, выплеснулась за рамки номера, вполне соотносимые с общепринятой моралью. Образ современной девчонки оказался — редкая удача! — воплощен, но в нем не было или почти не было советской заданности. Кроме того, эти длинные, точеные ножки (их обсуждали особо) демонстрировали неплохую академическую выучку, и, в общем, нет ничего удивительного в том, что им быстро открылась дорога в Большой театр. Пожалуй, Семеняка стала последним значительным приобретением, которое Москва (Большой) сделала в Ленинграде (Киров балет), — и с успехом ассимилировала.
Будучи человеком настроения (кажется, всем известно, что дама с характером, и еще с каким!), она была и балериной настроения. Никогда не жертвовала эмоцией академической чистоте (что вовсе не означает, что ее не соблюдала). Но зато, когда она была в ударе, когда появлялась на сцене, вся захваченная своими эмоциями, никому и в голову не приходило понаблюдать, соблюдает ли она эту пресловутую чистоту.
Она перетанцевала весь классический репертуар Большого и все балеты Григоровича. В конце концов, с Григоровичем поссорилась и из театра ушла, что, вероятно, сказалось на протяженности ее балеринской карьеры. Жизнь показала, что она — балерина Большого театра, хотя бы уже потому, что без Большого и жизни-то настоящей нет. Зато, как было сказано выше, есть характер.
За пределами Большого театра тоже было сделано немало. Она придумывала концерты, организовывала собственную труппу, активно выступала с МАЛЕГОТом, где сделала «Сильфиду» и «Тему с вариациями» Баланчина, в театре «Эстония» сыграла Сонечку Мармеладову в спектакле Май Мурдмаа, в театре «Колон» пополнила свой репертуар «Баядеркой», работала в Английском Национальном балете...
В последнее время, как известно, выступает на драматической сцене — играет два спектакля в театре Иосифа Райхельгауза. Так что свой «круглый» день рождения встречает вполне в новом для себя качестве.
— Людмила Ивановна, Питер — Москва, Москва — Питер, как вы сами воспринимаете эти два города в своей жизни и в балете?
— Безысходной ностальгии по Петербургу, той, что, видимо, всегда владела Галиной Сергеевной Улановой, но особенно сильно охватила ее в последние годы жизни, слава Богу, не испытываю. И все же всякий приезд в Петербург теперь — переживание. Выйду на набережную и тут же начинаю плакать. Немыслимый город, воспевать который лишний раз, конечно, нет необходимости. Немыслимый вдвойне, потому что возвращает туда, куда так хочется и не получается вернуться, — в детство. Естественно, вспоминаю школу — святыню, цитадель, оплот — все, что хотите, и свои к ней чувства — смесь благоговения и страшного восторга. Как нас учили, как были требовательны и нежны. Со стен на нас смотрели портреты — великие артисты и наши педагоги. Мы воспринимали их не как людей — как образы. Уланова была воплощенная женственность, от Шелест в самом деле словно исходил какой-то мистический шелест, Зубковская представлялась неземной восточной красавицей...
Разумеется, много времени проводили в театре, и не только как зрители, хотя на том этапе роль зрителя — «юного зрителя» — была самой важной. Мы смотрели, как танцуют Комлева, Колпакова, Сизова, восторгались их танцем и ничего еще не понимали ни про побег Нуреева, ни про другие бури, которые переживал театр.
Что касается московского и питерского балета, то, по-моему, можно уже говорить не о противостоянии, но взаимосвязи. Москва не могла не учиться у Питера, слишком много питерских артистов к себе переманила и изо дня в день на них смотрела. А Петербург, может, тем сильнее собою гордился и кичился, что посматривал-таки в сторону Москвы и наблюдал не без ревности за всеми ее достижениями. Никто не живет в полной изоляции, ничего не видя вокруг. Теперь и в Мариинском балете есть люди, которые танцуют в манере сродни московской.
— Судя по всему, решение уехать из родного города далось непросто. Впрочем, и Москва ведь манила очень сильно?
— Не уверена, что вообще принимала такое решение. Все решилось как-то само собой. Мой педагог Нина Викторовна Беликова перебралась в Москву и весьма настойчиво стала звать туда и меня. А в 72-м году как раз случился тот самый всероссийский конкурс. Григорович, очевидно, подумал, что я ему в труппе не помешаю, и меня перевели. Все это совпало и с переменами в личной жизни. После конкурса я получила сразу три предложения руки и сердца. И, конечно, выбрала «гвардейца» Григоровича — Михаила Лавровского. Еще бы — такой красавец и такой танцовщик!
— Кого считаете хореографом своей жизни?
— Григоровича, конечно. Все роли в его спектаклях любимые. Недавно он приглашал меня на премьеру своего «Ивана Грозного» в Кремлевском балете. Я сидела абсолютно счастливая. Неважно, что выросла и танцует другая царица, другая Анастасия. Кстати, танцует очень неплохо. Главное, что я тоже имела к этому отношение, прочла уйму книг «на тему», наблюдала, как тактично и чутко вписывает Юрий Николаевич свою пластику в пластику своего любимого художника Сулико Вирсаладзе. Прибавляло счастья и то, что этот балет я смотрю в Кремле. Возникало потрясающее ирреальное ощущение реальности истории... Нет, все-таки я в Москву не просто так переехала. Григорович говорил: «Ты привыкнешь». И так оно и вышло.
— При такой любви к Григоровичу — и все же пошли на конфликт с ним?
— Ну так ведь и не я одна из всех его любивших. Грянула перестройка, возможности стали кое-какие открываться, пусть и не такие безграничные, как казалось сначала. Время шло и шло все быстрее и быстрее, а в театре ничего не менялось. И вот как-то раз пригласили меня поработать в Английском Национальном балете, и была я не так занята, а Григорович не отпускает. Когда тебе говорят «нет» в сорок лет, это уже довольно трудно бывает принять к сведению. «Я тебя уволю!» — я обиделась и уехала. Не уволил. Но я была вынуждена подать заявление о выходе на пенсию и потом какое-то время работала в театре по договору, уже нечасто появляясь на сцене. Конечно, Григорович — мой учитель, мастер, с которым связано мое призвание. Но ведь человек постепенно начинает себя воспитывать и сам, становится режиссером собственной жизни, носителем собственных идей... И тут возможно расхождение во взглядах со своим учителем. Важно не рассориться раз и навсегда. А мы в конце концов помирились.
— Партнер вашей жизни?
— Мне очень везло на галантных кавалеров и на сцене, и в жизни — в любви и в дружеских отношениях. В последнее время часто вспоминаю Александра Годунова. Мне нравилось танцевать с ним, нравилось, находясь где-нибудь на гастролях, залезать вместе на подоконник и слушать записи Высоцкого. У меня их было много, и мы их очень любили.
— Как вам кажется, вы похожи на какую-нибудь другую балерину?
— Думаю, в какой-то степени на Макарову. На Западе об этом довольно много писали. И Якобсон видел во мне ее черты. Он ставил для нее в театре «Страну чудес» и дал мне, тогда еще школьнице, выучить кусок из ее роли. Есть у нас что-то общее и в строе души. Как-то специально для того, чтобы я убедилась в этом, мне дали прочесть ее письмо, я даже не знала, чье оно. А прочитав, просто лишилась дара речи — действительно, как будто я сама написала. Впрочем, эти рассуждения нескромны. Наташа — человек фантастической доброты, а это, как очень хорошо известно, талант еще куда более редкий, чем артистический. Кроме того, она отличается необыкновенной внутренней свободой. Хотя я тоже достаточно свободный человек. Но вот свобода моя уже совсем другого рода.
— Это к вопросу «уехать или остаться» или речь идет о вашем строптивом характере?
— О том, чтобы уехать или не уехать, я в советские времена просто не успела задуматься. У меня не было ощущения, что нечем дышать, что надо куда-то вырваться. В театре меня тоже никто не притеснял — все-таки в Москве с этим было полегче. К Ленинскому комсомолу не имела решительно никаких претензий — он меня и премией своей наградил, и в праздничных концертах приглашал участвовать. Я даже в партию собиралась, но мне рекомендовали выучить наизусть устав. «Ну уж нет, — подумала я, — это уже переходит всякие границы!» — и не вступила.
Я бы не сказала, что у меня какой-то уж очень дерзкий характер. Но я всегда боролась, отстаивала свои взгляды, свое «я», потому что мне казалось, что иначе меня не будет ни как личности, ни как художника. Конечно, это мало кому нравилось. Все предпочитают иметь дело со спокойными, уравновешенными людьми. А я и сейчас хочу оставаться взбалмошной девчонкой со всеми своими капризами. Впрочем, опасное это желание...
— Вы довольны вашей новой карьерой драматической актрисы?
— Ну уж карьерой... Слишком громко сказано. И довольство — это вовсе не по моей части. Мне нравится, мне интересно. Говорят, что у меня и получается. Но я чувствую, знаю, что не хватает мастерства. Недостаток репетиций восполняю дома — репетирую сама, одна, пытаюсь уловить, ухватить нужную интонацию. Вот взяла и «въехала» в свою новую судьбу, а ведь даже не знаю, судьба ли это на самом деле.
Вообще так бывает или нет? Говорят, творческий человек долго живет, потому что у него есть цель впереди, есть надежда. А у меня все произошло в первую половину жизни. Впрочем, грех жаловаться — мне моя звезда долго светила. Может, конечно, и еще посветит. Хочу новых ролей — вот ведь что самое ужасное. А то у меня такое ощущение, будто не до конца «лишили невинности».
— Сейчас, смотря балетные спектакли, далеко не всегда понимаешь, что хочет сказать танцовщица и хочет ли она вообще сказать что-нибудь. Работа над образом как будто превращается в химеру. А как вы выстраивали образ — например, Одетты (надо ведь брать хорошие примеры, не так ли)?
— «Лебединое озеро»... Мой дебют в Большом театре, правда, на сцене КДС. Основная часть труппы уехала на гастроли и увезла с собой новый спектакль Григоровича. А здесь остался старый, в редакции Мессерера. Вводилась я стремглав — все бывшие в Москве исполнительницы этой роли заболели, начальство обратило свой взор на меня, и я рискнула. И вот тут угадала свою судьбу — правильное оказалось решение.
Образ Одетты, конечно, искала в музыке. Хотела добиться кантиленности исполнения, чтобы создавалось ощущение, что она выпевает мелодию своей душой. Разумеется, для него. Рассказывает ему себя. Только не «словами», а пластикой, жестами, ведь она фантастическое существо — полудева-полуптица, такая же немая, как андерсеновская Русалочка. И такая же печальная. Чистая, наивная, но и мудрая. Она все знает сразу, с самого начала. Мне эта история напоминает рыцарский роман. Одетта не выходит из-под колдовских чар и не соглашается ни на какие сделки, оставляя себе только один выбор — либо ее сумеют разгадать, либо она умрет.
Через два года я вошла в спектакль Григоровича. Это уже была совсем другая драма. Драма принца. Одетта и Одилия представляли собой образ его души, два противоборствующих в ней начала. Меня приглашали выступать в «Озерах» за рубеж, там тоже была трагическая концовка, и я никак не могла понять, почему ее запретили сделать Григоровичу. Ведь все равно остается ощущение полета мечты — какое же в этом упадничество? Но, посмотрев сейчас его возобновленный спектакль, я не сочла предложенный им финал достаточно убедительным. Что-то падает. Мертвое тело. К чему оно — разве дело в нем? Мне кажется, был бы жив Вирсаладзе, он предложил бы другой вариант.
Впрочем, у меня есть собственная идея, как поставить «Лебединое озеро». Во-первых, не трогая музыки, я бы сделала его одноактным, чтобы действие развивалось более стремительно. Во-вторых... То, что одна из этих девиц, или одна из двух «частей» этой девицы — неважно, должна погибнуть, совершенно очевидно. Но суть не в этом, а в том, какая из двух победит и как ее поймет принц. Важно, какая возобладает философия. А человек и вся его философия очень связаны с природой. Неслучайно все происходит ночью. Ведь ночью всегда совершается что-то особенное и таинственное.
Главным действующим лицом у меня было бы колдовское озеро (недаром я сейчас играю в «Чайке»!). Все происходит в этом волшебном пространстве, и только природа управляет происходящим, пробуждая те или иные силы и чувства в душе человека. Буря на озере стала бы центральным событием спектакля. Русалочка должна уйти в волны, а принц — либо погибнуть, либо остаться с Одилией. И не будь этой бури, эти трое преспокойно ходили бы друг к другу на свидания. Посмотрите, какая обворожительная Волочкова — почему бы не попросить у нее телефон и не бросить кошелек к ее ногам? Ее Одилия очень убеждает. Но лирической героини у нас в театре нет. Хотя, конечно, появится. Не может такого быть, чтобы не появилась. Я верю в судьбу Большого театра. А как же иначе?
Беседу вела Наталья Шадрина
