Константин Щербаков: «Я принадлежу России...»

Внимание московской публики Константин Щербаков привлек еще в 1983 году, когда стал победителем Первого всесоюзного конкурса имени Рахманинова. Это была любовь «с первой ноты», и теперь, когда пианист (ныне живущий в Швейцарии) после длительного перерыва дал сольный концерт в Камерном зале ММДМ, собралось немало его преданных слушателей еще «тех времен».

В программе — «фирменный» Рахманинов, 24 прелюдии. Их Щербаков мыслит как единый цикл и настаивает, что композитор, хоть и разбил прелюдии по опусам, но сочинял, ориентируясь на аналогичные баховские и шопеновский циклы. Каков же мир рахманиновской музыки в интерпретации Щербакова? Пожалуй, его главная примета — страстность. Даже во многих лирических прелюдиях — например, в знаменитой соль-мажорной — пианист находит возможность в середине подчеркнуть мятежные, взволнованные интонации, растворяющиеся потом в журчащих волнах кантилены. Впрочем, страстность имеет разные оттенки: это и настороженные фразы, которые постепенно подводят к вулканическому взрыву эмоций (Прелюдия до-диез минор), и бурлящие октавы. В этом концерте Щербаков также в полной мере продемонстрировал свои качества большого виртуоза, умеющего из миниатюры сотворить масштабную поэму.

Появление на столичном музыкальном горизонте такого незаурядного музыканта, широко известного за рубежом, но практически не востребованного в России, побудило задать ему ряд вопросов:

— Почему вы выбрали для своего концерта 24 прелюдии Рахманинова и посвятили эту программу памяти Льва Наумова?

— Несколько причин. Первая — заказ Дома музыки, просившего меня сыграть сочинения Рахманинова. Я был рад, так как в недавних концертах в Вене, на фестивале в Люцерне я исполнял Девятую симфонию Бетховена в транскрипции Листа. И мне захотелось на время отойти от этой музыки и поиграть что-нибудь совершенно противоположное. Вторая — та, что музыка Рахманинова сыграла особую роль в моей жизни: я имею в виду Конкурс имени Рахманинова, благодаря которому я вступил на большую эстраду. И третья причина — с Львом Николаевичем Наумовым я проходил многие из прелюдий, и его уроки остались навсегда в памяти. Поэтому и посвятил концерт памяти учителя.

— Расскажите об уроках Льва Николаевича.

— Главное качество педагогики Наумова — отсутствие догм, фантазия, основанная на логике. Для него музыка была подобна космосу, безграничному, но по-своему структурированному. Главное, чему я научился у Льва Николаевича, — это не полагаться только на собственную интуицию, внутреннее слышание, но исходить из конкретики текста, ища пути его воплощения.

— Вы сами теперь преподаете. Не мешает ли это вам: часто высказывается мнение, что преподавание несовместимо с сольной концертной деятельностью.

— Отвечу вам иносказательно. В тот момент, когда мысль облекается в слова, она становится мыслью. И в тот момент, когда эту мысль выражаю, я это знаю. За 8 лет моей преподавательской деятельности я научился, может быть, большему в игре на фортепиано, чем за все предыдущие 35 лет.

— У вас огромная дискография, во многом состоящая из раритетов. Например, четыре диска из фортепианных произведений Шостаковича. Расскажите об этом проекте.

— Первые два диска посвящены 24 прелюдиям и фугам — грандиозному опусу, ставшему классикой. Открытием для меня явилась Первая фортепианная соната композитора — исключительно трудное сочинение для пианиста, но в концерте пользующееся неизменным успехом — несмотря на всю кошмарность ее образного строя. Другим неожиданным открытием стало авторское фортепианное переложение балета «Светлый ручей». Я записал оттуда несколько номеров — например, «Танец доярки и тракториста» звучит очень эффектно.

— Вы много выступаете с сольными программами. Сознательно избегаете играть с оркестром?

— Я изредка выступаю как солист с оркестрами, но в принципе не очень люблю этот вид музицирования. Я, к сожалению, слишком долго убеждался в той простой истине, что дирижеры не любят солистов: они называют любой концерт — аккомпанементом. Если вы едете в турне и играете в симфонической программе концерт для фортепиано с оркестром, то дирижер два с половиной часа учит симфонию, а под конец репетиции говорит: «У меня осталось двадцать минут, иди сюда — быстренько пройдем темпы». Это — типичный подход многих маэстро. Более того, сталкивался с тем, что оркестрантов еще можно увлечь своей игрой, повести за собой. Но они находятся в «тисках» и должны подчиняться руке дирижера, который, как правило, не готов к диалогу с солистом. Например, как-то Рудольф Баршай мне сказал: «Почему я должен играть в твоих темпах? У меня свое представление о Моцарте». Это меня удручает. Дирижер чувствует себя если не Богом, то его наместником на земле. Замечу при этом, что процесс сотворения музыки достаточно интимный: если приходится делить его с 90 другими людьми, то должно быть доверие друг к другу.

— А вы не пробовали одновременно играть и дирижировать, сидя за роялем?

— Я делал это несколько раз. Такое «совмещение» имеет глубокие исторические корни и вполне правомерно для Концертов Моцарта, первых концертов молодого Бетховена.

— А камерная музыка. Найти общий язык с двумя-тремя партнерами, наверное, легче?

— Нет. Рояль настолько самодостаточный инструмент, что на нем можно играть Девятую симфонию Бетховена. Что я и делаю. Для меня камерная музыка при всей ее привлекательности и разнообразии никогда не являлась необходимым элементом в моем творчестве.

— Как вы составляете программы своих концертов?

— По-разному. Например, рядом с Девятой симфонией в обработке Листа я ставлю «Времена года» Чайковского. Почему? Одной симфонии по хронометражу недостаточно для концерта. Ставить рядом что-то бетховенское нельзя: Девятая затмевает собой все его опусы. Также нелепо, с моей точки зрения, будет звучать Моцарт или Гайдн. Поэтому я беру равнозначное в своем историко-культурном контексте произведение, но ничем не связанное с Бетховеном — никаких стилистических или пианистических аллюзий. Весной я буду играть русскую программу, назвав ее «реминисценции». Туда я включил Вторую сонату Мясковского. Сонату-«Воспоминание» Метнера, Прелюдии Лядова, Рахманинова и Скрябина, этюды Ляпунова, Вариации фа мажор Чайковского. Здесь произведения подобраны по принципу контраста и разнообразия стилей в рамках примерно одной эпохи.

— Сколько вы играете в год концертов? И есть ли для вас количественный предел?

— Не более 60 — 70 концертов в год. Иначе это превращается в фабрику по производству денег. По этим же соображениям я никогда не играю долго один и тот же репертуар. Конечно, когда артист находится на определенной высоте, он боится рисковать. Он должен соответствовать своей репутации звезды, идеала. В то же время, если каждый второй вечер играть новую программу — это также безответственно, случайности неизбежны. Я пытаюсь разнообразить репертуар так часто, как это возможно. Но если вы выучиваете до концертного уровня Девятую симфонию Бетховена, то вы не можете сыграть ее однажды и отложить надолго. Я исполнял ее пять раз. Это мало для такого сочинения: оно должно зреть на сцене.

— Уже 15 лет вы живете в Швейцарии. Что побудило уехать — соображения карьеры?

— О карьере как таковой никогда не задумывался. Мне важно было играть: все равно где. Поэтому после победы на Конкурсе имени Рахманинова я в течение девяти лет играл по всему Советскому Союзу, был практически во всех республиках. Что искал на Западе, уезжая в 1992 году? Продолжение этой деятельности. Уже в 1991 году начался постепенный распад налаженной годами гастрольной системы, филармонии переставали функционировать, запланированные концерты отменялись. Оставались зарубежные ангажементы, и поскольку тогда еще не было свободы передвижения, осуществлять гастрольные вояжи, живя в России, было нереально. И я уехал.

— У вас есть потребность больше играть в России?

— Конечно. Это — моя страна, я ей принадлежу. Вопрос в том, что меня здесь ждет? Пока я приехал по приглашению Дома музыки. Так что если будут интересные творческие предложения, то за мной дело не станет.

Беседу вела Евгения Кривицкая

реклама

вам может быть интересно

Текст вне контекста Классическая музыка
На равных с мэтрами Классическая музыка