Об исступлении искупления

Премьера «Самсона и Далилы» в Венской государственной опере

Фото: Wiener Staatsope / Michael Pöhn

Библейский сюжет о том, что любой мужчина, ослеплённый страстью к женщине и забывший о своём предназначении, заканчивает, мягко говоря, неважно, — разработан в новой постановке оперы Сен-Санса с бескрайним социально-психиатрическим надрывом. Если арии главных героев практически никак мизансценно не обыгрываются и рвут вашу душу на части сами по себе, то финальные сцены второго и третьего актов и особенно хореографическая инсталляция перед трагической кульминацией в прочтении режиссёра Александры Лидтке способны довести особо чувствительных слушателей до предынфарктного состояния.

Живая вода в виде дождя из светящегося потолка в доме Далилы, живой огонь и охваченный им живой каскадёр (двойник главного героя), великолепное использование выдающихся актёрских ресурсов блистательного ансамбля солистов, тонкие психологические штрихи в пластических характеристиках персонажей и функциональное наполнение хореографических инсталляций, — словом, много всего неожиданно удачного на фоне в целом безликого оформления.

По поводу оформления — нужно сказать отдельно, хотя понятно, что оно — часть общей концепции. Что нам представили художник белого помоста на фоне чёрного ничто — Раймунд Орфео Фойгт — и художница по костюмам из эпохи секонд-хэнд — Су Бюлер?

Ну, во-первых, это самое ничто: «чёрный зад в дыму туманном». Понятно, что машина по производству снега-ветра-и-тумана есть в каждом театре и должна себя как-то окупать, но, может быть, в таком театре, как Венская опера, есть ещё какие-то приспособления, кроме этой машины? Кинопроектор какой-нибудь или что-то такое, что помогло бы угадать, что спектакль создан в конце второго десятилетия не двадцатого века, а уже двадцать первого. Всё-таки одной воды сверху и четырёх факелов снизу немного мало. Мне думается, сегодня натянуть чёрный задник и напустить туману на все три оперных акта — приём, явно недостаточный, ибо это уже почти технологический анахронизм (если не кричащая сценической пустотой беспомощность оформителя). В принципе, можно сегодня снимать чёрно-белое кино (сегодня можно, наверное, делать вообще что угодно), но оно должно быть абсолютно гениальным, чтобы иметь смысл быть.

Во-вторых, костюмы, среди которых вопросов не вызывает только прекрасный гардероб главной героини. Остальные наряды (и угнетателей, и угнетённых) — сплошные недоговорённости на тему отношений главной библейской нации с Третьим Рейхом. Любопытно, что здесь досталось не столько нацистам (в костюмах филистимлянской полиции эсэсовский крой от Хуго Босса почти не просматривается), сколько итальянским фашистам (вот с чего бы?): именно форма африканских чернорубашечников Муссолини легла в основу дизайна нынешней филистимлянской коллекции. Что означает этот «перевод стрелок», не сразу и поймёшь. И в этой связи полный восторг вызывает появление Верховного жреца Дагона в... кимоно (!), причём с женским поясом (по всей видимости, мару-оби, ибо парча и золото), как бы намекающим на зависимость жреца от жрицы, но, боюсь, этот намёк — лишь плод моего интерпретаторского зуда.

Теоретически можно было бы в таких костюмерных мелочах и не копаться, но у Вены, где евреев регулярно уничтожали, начиная с 1421 г., слишком уж непростая репутация в плане исторической чистоплотности. Неслучайно о недопустимости дальнейшей лицемерной эксплуатации мифа об «аншлюсе» Австрии в 1938 г. вынужден был заявить нынешний президент страны Александер Ван дер Беллен, прямо указав на солидарную с Германией ответственность Австрии за нацистские преступления Третьего Рейха. Именно поэтому оформительская часть спектакля вместе с довольно бестактной эксплуатацией темы холокоста вызывает, конечно, чувство некоторой художественно-исторической брезгливости: вроде раз евреи на сцене, то — холокост, но, конечно, не сейчас, а давно, и вроде бы не мы, а соседи, и даже соседи не близкие, а дальневосточные, несмотря на всю несуразность и несусветность самой идеи. Дальше это комментировать крайне неприятно. Мастера сцены должны в таких вопросах быть исключительно деликатны: ведь в оперу (даже Венскую) ходят не только командировочные.

Кстати, о не-командировочных: настырные «бу!» сопровождали поклоны исполнителя партии Самсона Роберто Аланьи все два раза, что я слушал и смотрел. Конечно, партия сложная, на износ, и придраться к её исполнению можно, даже серьёзно не разбираясь в технических тонкостях вокала. Я слушал оперу дважды и серьёзных претензий к опрятности интонирования предъявить не могу. Что там ещё могло не понравиться венским меломаньякам, сказать сложно. Некоторая нестабильность звука, небольшая форсировка в кульминационных форте, лёгкая потёртость тембра? Но это же смешно всё: в Венской опере нередко поют на порядок безобразнее, и никаких «бу!» мы там никогда не слышим. Думаю, тут было что-то личное; всё-таки Р. Аланья — заметная фигура, харизматическая, артистически яркая, и поэтому, конечно же, бесит страшно. Самсон в его исполнении — по-бытовому убедителен: это нормальный мужик, не богатырь, но личность. И это прочтение, опирающееся не только на вокальные ресурсы певца (всё ещё весьма кондиционные), но и на пластически выразительные решения, намного ярче передаёт сверхзадачу и сверхидею вольтеровской драмы о неблагодарности самопожертвования.

Вообще психологическое укрупнение образов этой истории — главное достоинство новой постановки. Ведь дело не в том, что антисемитка Далила — мстительная стерва, — а в том, что её мотивация к священному предательству пропадает вместе с осуществлением задуманного. Отомстив Самсону за то, что он еврей, девушка как бы теряет смысл дальнейшего глумления над униженным и раздавленным героем. Эту растерянность главной героини виртуозно передаёт Элина Гаранча, отказываясь совершить ритуальное убийство ослеплённого Самсона. С точки зрения буквального следования тексту либретто Фердинанда Лемера, отсебятина беспримерная (Далила занимает в финале место купированного режиссёром образа безмолвного мальчика, ведущего Самсона к жертвеннику Дагона), но с точки зрения усиления художественного воздействия всего (!) произведения на зрителя, — это блестящая находка. Само собой, вокальная сторона этой работы была безупречна: не только чистейшие, эмоционально насыщенные легато, но и экспрессивные кульминации были сделаны превосходно.

Предсказуемым удовольствием одарил баритон Карлоса Альвареса в партии Верховного жреца бога Дагона: в высшей степени культурная работа, построенная на скупом, но выразительно внятном наборе вокальных красок.

Надо сказать, что весь ансамбль (и Сорин Колибан (Абемелих), и Дан Пауль Думитреску (Старый еврей), и хор) был прекрасен. Об особенностях оркестрового прочтения партитуры Сен-Санса говорить, наверное, не стоит, поскольку имя маэстро Марко Армильято каких-то экстремальных особенностей исполнения и не предполагает. Было всё собранно и красиво. Но кроме прелести музыки Сен-Санса, которая красива всегда до неприличия, не мешало бы вспомнить о ценности для текущего момента именно этого прочтения именно этой библейской истории.

«Самсона и Далилу» довольно долго не ставили во Франции, ещё большие проблемы у оперы были в Англии и в США. Богоборческие мотивы вольтерьянской истеричности и сегодня выглядят запредельным атеизмом, а сугубо интимные отношения главного героя с Создателем вызывают закономерный вопрос: а где же религиозные лидеры? Самсон-то вроде как напрямую с Богом связан, да и у филистимлян жрецы есть, а вот духовных лидеров у евреев что-то в этой истории не наблюдается.

Чтобы не утомлять феерической подоплёкой этой темы (Вольтер совсем неслучайно выбрал для «экранизации» именно этот библейский сюжет), замечу, что народ иудейский очень скептически отзывается обо всём вообще: у него всегда все виноваты — либо филистимляне, либо Создатель, либо Его «протеже» Самсон, не устоявший перед соблазном, — иными словами, самокритики — ноль. То есть при ближайшем рассмотрении, опера-то во многих отношениях для титульной библейской нации далеко нелицеприятная. Но даже этот сюжетный срез не очень любопытен на фоне кульминационного озарения, которым становится молитва и искупление Самсоном своего отступничества.

Здесь, конечно, стоило бы коснуться использования молитвы как художественного приёма (или, может быть, даже как отдельного жанра) в оперной (и шире — в театральной) эстетике, но эти наблюдения выходят далеко за рамки темы рецензии. В опере К. Сен-Санса молитва занимает очень важное место: фактически все три арии Далилы — это три молитвы (любви и Самсону). Молитва как эзотерический источник не только очищения, но и силы становится тем самым инструментом, который помогает Самсону искупить свой грех. Ценность работы К. Сен-Санса с этой темой в том, что у него все главные герои молятся чуть ли не беспрестанно, но не о спасении, и даже не о прощении: они молятся о поступке. Каждому из персонажей оперы важно совершить какое-то действие. Каждому, кроме... еврейского народа: народ в опере о поступке не молится; народ на поступок, по Вольтеру-Лемеру-Сен-Сансу, не способен. На поступок способна только личность; только герой.

Осуждение героя толпой — ещё одна бескрайняя тема, затрагиваемая в «Самсоне и Далиле» (вспомним аналогичные хоровым упрёкам Самсону издевательства над Амфортасом в главной мистерии на эту тему — вагнеровском «Парсифале»). Этот конфликт героя с толпой (иудейская она или христианская, как видимо, не важно) говорит о том, что герой, по мнению толпы, не имеет права на ошибку, ибо себе вроде бы не принадлежит. Толпа забывает только о том, что герой не принадлежит ей точно так же, как и она ему. И в этой связи упомянутые выше «бу!» по адресу Р. Аланьи — самая красноречивая иллюстрация того, что даже очень подготовленная вроде бы культурная публика в серьёзных философских вопросах не разбирается, по всей видимости, совершенно.

Фото: Wiener Staatsope / Michael Pöhn

Партнер Belcanto.ru — Театральное бюро путешествий «Бинокль» — предлагает поклонникам театра организацию поездки и услуги по заказу билетов в Венскую оперу, Фольксопер, на Зальцбургский летний фестиваль, а также заказ билетов на знаменитые музыкальные и оперные летние фестивали в Европе.

реклама

вам может быть интересно